— Это не дурацкая надежда…
— Дурацкая надежда, что наконец я буду как-то вознагражден за все мои несчастья, за сломанную карьеру, за неиспользованные способности, — а ведь, собственно, к этому, насколько я понимаю, все свелось: никто по-настоящему не может помочь мне, кроме него, а ему никто по-настоящему не может помочь, кроме меня, — и я почему-то вообразил, что мы могли бы встретиться и сказать: «Эй, стой!», и все скверное отпало бы и изменилось в мгновение ока, как в истории про Иисуса Христа, только в жизни все иначе — глубже, случайнее, да и мы уже слишком стары для этого. Конечно, сейчас кажется нелепым, глупым, что ты столько страдал из-за чистого случая, из-за чего-то столь эфемерного, чего могло бы и не произойти, и еще немного — не произошло бы, и, конечно же, нелогично чувствовать за это вину, вот почему у меня родилась мысль, что все это может исчезнуть. Но отсутствие логики лежит в основе всего, оно все пронизывает, зацепиться не за что, спасения нет, таков твой удел: мне предначертано глупо страдать, моя мать глупо страдала, мой отец глупо страдал, моя сестра глупо страдает — для этого мы созданы… Ганнер же — лишь механическое орудие моей судьбы, так же как я — лишь механическое орудие его судьбы…
— Подождите, стойте, Хилари, стойте, вы говорите все не так, вы слишком много выпили — вы часто перебираете, вы явно заходили в пивную до того, как прийти сюда…
— Послушать тебя, так я точно снова у себя на севере, снова в старом зале драгоценной моей миссии крови Христовой, черт бы ее подрал. Ты же пьянее меня. Посмотри на эту бутылку.
— Ведь все не так: у вас получается, точно все должно быть либо черное, либо белое, вы совсем запутались…
— Сам ты запутался, если уж на то пошло. Ладно, — скажи мне, что, ты считаешь, я должен делать.
— Перестаньте встречаться с леди Китти. Напишите ей и скажите, что не придете в четверг. Скажите, что, вы считаете, это — нехорошо. Это — первый шаг, и когда вы его сделаете, увидите, что делать дальше. Она поймет, она будет уважать вас за такое решение. Она сама должна знать, что… что это неправильно… что это приведет к чему-то плохому…
— Если уж говорить о плохом, так мы выше колен в этом дерьме. Зло порождает только зло. Не могу понять, почему ты придаешь этому такое значение. Конечно, это имеет значение для меня…
— Она глупая, скверная, легкомысленная женщина.
— Что ты, Артур. Ты же ничего о ней не знаешь.
— Я видел ее у нас в учреждении.
— Ясно. Значит, вот что лежит за этой высокоморальной тирадой. Ты настроился против нее. Или, может, сам в нее влюбился?
— Она кокетка, классический тип флиртующей женщины — это сразу видно, и духи у нее…
— Не только духи, но еще и норковое манто. Право, Артур, хоть и я считаю себя прямодушным неискушенным провинциалом, но по сравнению со мной ты просто дитя. Она — красивая, стильная женщина, женщина, от какой тебя и меня в обычных условиях отделяют сотни миль, и в этом нет ничего плохого, нет никакой надобности ненавидеть ее за это!
— Не правятся мне такие самовлюбленные женщины из верхов — она глупа и избалованна, я бы такой ни на грош не поверил…
— Ну что ты знаешь о женщинах, дорогой мой Артур? Вообще-то, я полагаю, более скромная, туповатая прелесть Кристел — куда больше по твоей части.
— Пожалуйста, не говорите так о Кристел.
— Ну, она ведь моя сестра, и я отнюдь не возражал бы видеть ее в норке — хорошие вещи, возможно, изменили бы и ее внешность. Но, думается, я имею право быть реалистом и потому вижу, что одевается она, как мальчишка, а лицо у нее — точь-в-точь автомобильный бампер. И если я понимаю, что она уродина, это вовсе не значит, что я не люблю ее.
— Никакая она не уродина!
— Твои иллюзии трогательны. А вот Китти…
— Я не желаю, чтобы вы говорили здесь про Китти — Китти то, Китти это… Я не желаю, чтобы вы упоминали об этой женщине рядом с Кристел…
— Не рядом, а через точку. Так вот я говорю, Китти…
— Уходите, прошу вас, уходите.
— Что?
— Уходите.
Артур вскочил. Он был весь красный и дрожал, рот его конвульсивно дергался. Я медленно поднялся, взял свою кепку и надел пальто. С минуту я стоял и с любопытством смотрел на Артура. Я никогда еще не видел его таким. Дыхание с шумом вырывалось из его груди, словно он вот-вот разрыдается. Только тут я понял, что не у одного меня напряжены нервы.
Я тихо вышел из комнаты и спустился по лестнице. Кисло-сладкий запах дрожжей, вырывавшийся из булочной, теплой волной окутал меня — я прошел сквозь эту волну и вышел на улицу. Яркие, по-лондонски розовые облака освещали небо. Я надел кепку и поднял воротник пальто. Непредвиденный взрыв Артура основательно потряс меня, и я до сих пор находился в состоянии шока.
Я был изрядно пьян. (В этом Артур был прав.) А кроме того, мне было неприятно сознавать, что я нагородил кучу всякой гадости, — на самом-то деле я ведь ничего этого не думал. Возможно, кое-что требовало прояснения, но я ведь ничего не прояснил.
Я шел, и постепенно мысли мои вернулись к Китти — в них не было ничего конкретного, просто я думал о ней, как мистик думает о Боге, самим процессом своего мышления превращая его в нечто сущее.
Была среда, вечер, десять минут шестого, и я был дома, так как рано ушел со службы. Завернул я домой по одной простой и весьма существенной причине — за перчатками. На улице, где было и без того уже холодно, стало вдруг еще холоднее, и небо превратилось в пухлый, плотный серый сгусток мерзости, предвещавший снег. Если я намеревался провести какое-то время (сколько времени?), прохаживаясь по улице возле дома Кристел, чтобы досадить Ганнеру и укоротить его визит, мне нужны перчатки, которые обычно не входят в мое снаряжение. Прихватил я также и толстый шерстяной шарф. А кроме того — уже по причинам психологическим — побрился. Теперь я готов был снова выйти на улицу, только еще не настало время. Я долго просидел за обедом, поглощая спиртное, и решил, что сейчас разумнее не проводить этот образовавшийся у меня интервал в пивной. Слишком часто я стал прикладываться. Лучше побыть немного дома — во всяком случае, лучше не приходить туда навеселе. И не потому, что я намеревался вступать в переговоры с Ганнером. Мне надо было просто, чтобы он увидел, как я вышагиваю, точно часовой, по другой стороне улицы.
Обследуя карманы пальто, я обнаружил черный камень, который в свое время дал Бисквитику и который она вернула мне. Почему? После каких размышлений? И где она тем временем хранила его? Все это было покрыто тайной. В другом кармане я обнаружил маленькую шерстяную перчатку Бисквитика, которую стянул с ее руки и присвоил себе во время нашей второй встречи. Я сунул камень в перчатку и положил оба эти странных трофея в ящик. Сколько времени уже длится эта борьба, через сколько фаз она прошла! Я подумал, что мог бы уже сейчас составить внушительный список сражений, совсем как на памятнике павшим в войне: Ленинградский сад. Лестница нашего учреждения — первая встреча. Вестминстерский мост. Статуя Питера Пэна. Лестница нашего учреждения — вторая встреча. Причал неподалеку от Чейн-уок. Гостиная на Чейн-уок. Площадь Парламента… И сколько будет еще таких сражений, прежде чем война кончится?
Я лежал на постели и размышлял о прошедшем дне. И лежа так, на спине, закинув за голову руки, я почувствовал, как сердце у меня отбивает — Китти завтра, Китти завтра. Завтра в это время я буду идти по набережной Челси. Я старался не думать об этом, но сердце стучало свое, хотя голова была занята другими мыслями. Я переключился на Артура. Прошлым вечером, шагая домой, я совсем забыл об Артуре. Я сразу лег спать и заснул, и приснился мне слон, явившийся, чтобы отвезти меня на танцы. Утро принесло с собой неприятные воспоминания. Я был глубоко потрясен этой атакой Артура, его пылом и убежденностью — мне было это особенно неприятно, ибо, к собственному смущению, я сознавал, что в его словах была доля истины. Я взял на себя не очень красивую роль, и Артур принял это близко к сердцу. И оказалось, что мне небезразлично — хоть и не так уж важно, но небезразлично, — что Артур думает обо мне. Я вел себя цинично, грубо, вульгарно. Цинизм и проявляется в грубости, вульгарности. Как я мог сказать такое о Кристел, почему любовь не ударила меня по губам, не заткнула мне рот? Я обиделся на слова Артура о Китти и тотчас глупо отомстил: намеренно постарался уязвить его, принизив Кристел. Конечно, это безумие — втайне встречаться с Китти. Конечно же — и это самое неприятное, — есть где-то правда, отрицающая Китти, — только я любил Китти больше, чем правду, и это тоже было правдой. Не могу я не видеть завтра Китти, — не могу, не могу, не могу. Конечно же, я осознавал — какой-то еще трезвой частью моего рассудка, — что это длиться так не может, что мое время встреч с Китти приходит к концу. Она не «легкомысленна», хотя, возможно, и «избалованна». Нам с Кристел не худо было бы, если бы нас кто-то немного «побаловал», — это могло бы даже благоприятно повлиять на наши характеры, во всяком случае — на мой. Китти — безудержный романтик, но она человек не безответственный, она же не полная идиотка. Она должна понимать, что, поскольку я готов делать то, что она мне скажет, ей решать, когда ставить точку. Очень скоро она поймет, что нам нечего больше «обсуждать», и прекратит наш разговор, весело и безоговорочно, за что потом я буду благодарен ей. Я только сознавал, что ради собственного спокойствия сам я положить конец этому не могу. Это, во всяком случае, было абсолютно ясно. Поставить точку должна Китти, и она вполне может это сделать завтра. Мне стало так больно, что я закрыл глаза. Но по крайней мере есть еще завтра, которое принесет встречу с ней, и, значит, есть еще будущее.
