– А ценности, добытые в Малайе, тоже тогда были отправлены на Филиппины?
– Да.
– Чрезвычайно рискованно было перевозить добычу по морю.
– Флотилия «Золотой лилии» была замаскирована под зарегистрированные госпитальные суда. Самолеты и боевые корабли союзников, наткнувшись на них, распознавали флаги, сверяли регистрационные номера и оставляли суда в покое.
Я вся сжалась от гнева:
– Тысячи гражданских лиц эвакуировались из Сингапура конвоем кораблей под флагом Красного Креста! Ваши самолеты потопили их все, невзирая ни на какие знаки и флаги! За уцелевшими, плававшими в воде, велась охота с воздуха, или их оставляли тонуть. Женщин вытаскивали из воды, насиловали, а потом выбрасывали обратно в море.
Тацуджи помолчал, глядя в сторону, потом продолжил:
– План состоял в том, что, когда все уляжется, когда мы выиграем войну, тайники на Филиппинах вскроют и сокровища переправят на кораблях в Токио.
– Но вы проиграли войну.
– Хай. Немыслимое произошло. А значит, все похищенное «Золотой лилией» может все еще находиться там, где она его спрятала.
Я вернула брошь Тацуджи:
– Откуда она у вас?
– Когда мы находились у Кампонг-Пенью, Терудзен рассказал, что часть его обязанностей состояла в полетах с членами императорской семьи туда, куда они укажут, и в организации прикрытия их судов с воздуха. Когда я принялся расспрашивать, он отказался сообщить что-либо еще, – взгляд его не отрывается от броши-хризантемы. – В то, последнее утро, после того, как он улетел, я возвратился в наш домик. И нашел эту брошь у себя в вещах. Я годами собирал сведения о «Кин но йури» только для того, чтобы понять: чем занимался Терудзен.
– Он тоже входил в эту… «Золотую лилию»?
– Год назад я напал на след одного инженера, работавшего на «Золотую лилию», – говорит Тацуджи. – Ему было уже за девяносто, и он очень хотел рассказать о том, что знал, до того, как умрет. Его послали на Лусон – надзирать за партиями военнопленных, которые работали в подземных хранилищах, устроенных в горах. Сотни этих рабов днем и ночью пробивали туннели и создавали залы под хранилища. Как только хранилища были доверху набиты сокровищами, доставили синтоистского священника провести освящение. Специалисты гончарного производства из Японии закупорили входы в хранилища смесью фарфоровой глины и местного камня и окрасили их так, чтобы те полностью слились с местной геологической фактурой. Быстрорастущие деревья и кусты – лучше всего для этого, по утверждению инженера, подходили папайи и гуавы – насадили по всей округе, чтобы место схрона полностью слилось с окружающим пейзажем.
– Что сталось… что сталось с заключенными?
– Их отвезли в другое место, неподалеку: пещеру или заброшенную шахту, подготовленную заранее, за много месяцев. Тех, кто сопротивлялся, пристрелили. Когда все оказались внутри, привели в действие взрывчатку, чтобы закупорить вход.
– Похоронили всех заживо, – шепчу я.
– Немало лет охотники за сокровищами пытались установить местонахождение этих хранилищ. Возможно, некоторые из них были опустошены, а добыча переправлена в Японию.
– Охотники за сокровищами?
Мой скептицизм, похоже, позабавил его.
– Они уверяли журналистов, что разыскивают золотые слитки, спрятанные генералом Ямашитой, когда его войска эвакуировали с Лусона. Или сообщали филиппинским властям, что собирают останки погибших солдат, чтобы надлежащим образом похоронить их в Японии. Но, даже если кто-то и вправду нашел бы один из тайников, ничего хорошего это им бы не принесло: все хранилища были заминированы тысячефунтовыми[242] бомбами и стеклянными сосудами с цианидом. Любой, кто попытался бы вскрыть хранилище, не располагая надежными картами…
Я вырываю себя из зыбучих воспоминаний и говорю:
– Если бы то, о чем вы рассказали, действительно происходило, то кто-нибудь уже объявил бы миру об этом. Может, кто-то из японцев – тех, кто работал в одном из этих подземных хранилищ… вроде вашего инженера, или кто-то из охранников.
– Японский персонал тоже был похоронен заживо, вместе с узниками, – говорит Тацуджи. – Человек, с которым я разговаривал, был одним из тех, кому повезло: его ослепили, когда доставили в лагерь. Но вся его жизнь прошла в ужасе, он никак не мог отделаться от мысли: не совершил ли кто-то ошибку, позволив ему уйти.
– Но какое отношение все это имеет к Аритомо?
– Меня интересовали только его укиё-э, однако чем больше я узнавал о нем, тем больше убеждался, что в «Золотой лилии» у него была своя роль. Доказательств этому у меня нет, – торопливо вставил он, – это только мои собственные подозрения.
– Он был садовником, Тацуджи.
Я выговариваю это твердо, чтобы он не понял, насколько его слова потрясли меня.
– Он вполне мог приехать сюда для топографической разведки. Для этого у него были необходимые познания в ландшафтном проектировании и садоводстве… Вспомните, места проведения работ необходимо было замаскировать или скрыть. А кто лучше мастера шаккея способен сделать это?
– Но участвовать в затее, вроде этой… – голос мой пропал, силы оставили меня.
– Это была война, судья Тео. Всем нам приходилось играть свою роль, служить императору.
– Даже его другу, Томинаге Нобуру?
– Нобуру руководил «Золотой лилией» в Юго-Восточной Азии. Очевидцы, с которыми я беседовал – старые солдаты и военные управленцы, – утверждали, что он находился в Малайе и Сингапуре в годы с 1938-го по 1945-й.
– Но Аритомо оставался тут… еще долго после окончания войны. Он ни разу не побывал на родине.
– Вы разве забыли, какой была ситуация в Малайе в то время? – спрашивает Тацуджи. – Судя по тому, что я прочел в «Красных джунглях», сразу после капитуляции беззакония и бесчинств хватало выше крыши: коммунисты-партизаны мстили коллаборационистам, китайцы и малайцы убивали друг друга. Возвращались и британские солдаты. Возможно, «Золотая лилия» сочла время неподходящим для вывоза сокровищ, но кому-то приходилось оставаться здесь, чтобы контролировать: спрятанное не потревожено.
– Значит, он оставался тут, в своем саду, и дожил, пока все уляжется, – я раскладывала у себя в голове эти кусочки, чтобы обнаружить в этой мозаике какой-либо связный узор. – Но тут коммунисты развязали свою войну.
– Если он был причастен к «Золотой лилии», то знал бы, где спрятана добыча, во всяком случае – в Малайе.
Страх пробирает меня: как только станет известно о причастности Аритомо к чему-то подобному, орды людей наверняка снова набегут расспрашивать меня!
– Если он и знал, – заявляю твердо, – то унес это знание с собой.
– Такого рода сведения он не оставил бы валяться где попало, – соглашается Тацуджи.
– Мне он ни о чем не рассказывал.
Тацуджи смеется надо мной, и смех его звучит недобро:
– Человек с таким воспитанием и такого происхождения?! Конечно, не рассказывал. Да, он обязан был надлежащим образом исполнять свой долг. До самого конца.
Новый чайный домик в Маджубе находится на вершине крутого холма, а потому, добравшись туда после длительной прогулки, я дышу тяжело. До обеденного времени остается еще несколько минут, однако все столики уже заняты пожилыми туристами в водонепроницаемых куртках и громоздких ботинках для ходьбы по горам. Оглядывая ресторан, я замечаю Фредерика, машущего мне с открытой террасы.
– Тебе удалось занять самый хороший столик, – замечаю я, пока он отодвигает для меня кресло.
– Иногда бывает польза от того, что ты владеешь таким заведением, – отвечает он. – Я его год назад из бунгало переделал. Когда-то в нем жил Джофф Харпер. Помнишь его?
Наш столик – в самом конце длинной узкой террасы, которая нависает над долиной, как пирс, огражденная по грудь витринными стеклами, позволяющими любоваться головокружительными просторами гор и поросших чаем склонов. Глициния буйно выбивается из шпалер над головой, воздух насыщен ее сладостным запахом. Я ненадолго закрываю глаза, вновь прокручивая в голове то, что утром Тацуджи поведал мне о «Золотой лилии».
На первый взгляд какая-то нелепая история… да только мне-то и другое известно.
Фредерик наполняет мою чашку чаем и подвигает ее ко мне:
– Кое-что из нашей новейшей линии. Мы только разрабатываем ее.
Поднимаю чашку к носу, вдыхаю поднимающийся от нее парок. Делаю глоточек и держу жидкость во рту, давая исходящему от нее аромату раскрыться на языке.
– Я уже много лет не пробовала чая Маджубы.
Фредерик, похоже, обижен.
– Он тебе не нравится?
– Не в том дело. – Как бы это ему объяснить? – Чай, растущий здесь… у него свой собственный, особый вкус… он воскрешает слишком много воспоминаний.
