Ознакомительная версия.
Опять же гости шли сплошным потоком. К примеру, семья Флоренс: брат с женой и детьми, сестра Джанет. Этот брат был старший из сыновей на семейном портрете (средний уехал в Канаду); работал он мясником и иногда приносил нам мясо. Он любил прихвастнуть, поскольку перебрался в Эппинг (Ральфа же, оставшегося в старом фамильном гнезде на Куилтер-стрит, он почитал за простофилю), и я не очень его жаловала. А вот к Джанет, более частой гостье, я расположилась с самого начала. Это была девушка лет восемнадцати-девятнадцати, крупная и красивая. По фотографии я определила ее в барменши, тем забавней мне было узнать, что она действительно служит за стойкой в одной из пивных в Сити и квартирует в верхнем помещении, у хозяев. Флоренс все время беспокоилась за ее благополучие: мать покинула этот мир, когда сестры были еще детьми, отец умер задолго до нее, Флоренс воспитывала девочку сама и, как свойственно старшим сестрам, не сомневалась, что Джанет непременно вскружит голову первый попавшийся молодой человек. «Выскочит замуж, как только подвернется случай, — устало пожаловалась мне Флоренс, после того как я впервые увидела у нее Джанет. — А потом пойдет рожать, погубит и внешность, и здоровье, сделается развалиной и умрет в сорок три, как наша мать». Явившись к ужину, Джанет оставалась ночевать; спала она в одной постели с Флоренс, и до гостиной, где ютилась я, долетали их перешептыванье и смех, отчего мне бывало ужасно не по себе. Сама Джанет как будто нисколько не удивлялась, обнаружив, что я подаю к завтраку селедку или в день стирки глажу катком белье Ральфа. «Хорошо-хорошо, Нэнси», — приговаривала она (Джанет с самого начала стала звать меня Нэнси). Когда мы знакомились, у меня под глазом еще красовался синяк, и Джанет, заметив его, присвистнула: «Пари держу, это женская работа? Девушки всегда метят в глаз. А вот парни норовят заехать в зубы».
Когда дом не сотрясался до основания от шагов Джанет по лестнице, он ходил ходуном от споров и смеха приятельниц Флоренс, которые регулярно являлись к ней с книгами, брошюрами и сплетнями и пили чай. Всех их я относила мысленно к разряду чудачек. Все они работали, но, подобно санитарному инспектору Энни Пейдж, дело себе выбирали какое-нибудь нерядовое — никто из них не мастерил фетровые шляпки, не изготавливал украшения из перьев, не торговал в магазине. Они служили в благотворительных организациях и приютах, имели на руках списки калек, иммигрантов, детей-сирот и неустанно хлопотали, устраивая их на работу, в приюты, общества взаимопомощи. Все их рассказы начинались с неизменной фразы: «Сегодня ко мне в контору пришла девушка…»
«Сегодня ко мне в контору пришла девушка, которая только-только освободилась из тюрьмы, так ее мамаша забрала ее ребенка и поминай как звали…»
«Сегодня ко мне в контору пришла нищая женщина, горничная, из Индии; хозяева привезли ее в Лондон, а теперь не хотят оплачивать обратный проезд…»
«Сегодня приходила женщина; она пострадала от одного джентльмена, он так ее отходил, что…» Впрочем, эта история не была доведена до конца: девушка, которая ее рассказывала, заметила меня, сидевшую в кресле неподалеку от Флоренс, залилась краской, уткнулась в чашку с чаем и перевела разговор на другую тему. Все они слышали мою (выдуманную) историю от самой Флоренс. Бывало, они краснели из-за этого над чашкой чаю, бывало, и отводили меня в сторону и потихоньку спрашивали, как я себя сейчас чувствую, рекомендовали человека, который поможет с обращением в суд, давали рецепты растительных средств, чтобы залечить синяк…
Все члены кружка Ральфа и Флоренс подходили к подобным делам сочувственно и до противности серьезно и дотошно. Очень скоро мне стало известно, что Баннеры играли не последнюю роль в местном рабочем движении; один за другим следовали безумные проекты, планы содействовать — или, наоборот, воспрепятствовать — принятию того или иного парламентского акта. Соответственно, в гостиной вечно собирался народ то на срочное совещание, то на скучные дебаты. Ральф работал раскройщиком на шелковой фабрике и был секретарем профсоюза работников шелкоткацкой промышленности. Флоренс помимо службы в Стратфордском приюте для девушек в Фримантл-хаусе работала безвозмездно на некий Женский кооперативный союз. Над его-то бумагами (а вовсе не над списками одиноких девиц, как я тогда подумала) она и засиделась допоздна в тот вечер, когда я впервые явилась к ней в дом; еще много ночных часов ушло у нее на сведение бюджета этой организации и составление писем. В первые дни моей жизни у Флоренс мне случалось иногда кинуть взгляд на бумаги, с которыми она работала, и я каждый раз хмурила брови. «Что такое кооперативный?» — спросила я как-то. На Фелисити-Плейс я к таким словам не привыкла.
В иные моменты на Куилтер-стрит (когда я раздавала чашки с чаем, скручивала сигареты, нянчила детей, в то время как все остальные спорили или смеялись) мне думалось, что с тем же успехом я могла бы, одетая в тунику, прохаживаться по гостиной Дианы. Там никто меня ни о чем не спрашивал, потому что никого не интересовало мое мнение, но, по крайней мере, мною любовались. А в доме Флоренс никто даже не смотрел в мою сторону — хуже того, предполагалось, что я должна быть со всеми наравне. Я жила в постоянной панике, боясь выдать свое невежество: вдруг меня спросят про СДФ или ИЛП, а я в ответ мало того, что спутаю СДФ с ВЛФ и ИЛП с ВТЮЛ, но выдам вдобавок, что не имею ни малейшего понятия, как расшифровываются эти аббревиатуры. На втором месяце моей жизни в доме Флоренс я как-то робко призналась, что не знаю, чем отличаются тори от либералов, и все приняли это за не лишенную смысла шутку. «Вы так правы, мисс Астли! — воскликнул один из гостей. — Отличия в самом деле нет; всем бы вашу проницательность, и наша задача сделалась бы куда проще». Я улыбнулась и ничего не добавила. Потом я собрала чашки и отправилась с Сирилом на кухню; ожидая, пока закипит вода, я пела ему песенку из давних мюзик-холльских времен, и он сучил ногами и ворковал. Тут вошла Флоренс.
— Красивая песня, — рассеянно заметила она и потерла себе глаза. — Нам с Ральфом нужно уйти — посмотришь за Сирилом? На нашей улице живет семья… к ним явились судебные приставы. Я обещала прийти, если они грубо себя поведут…
То же самое повторялось вечно: попали в беду соседи, кому-то нужны деньги или помощь, требуется составить письмо или сходить в полицию, и со всем этим обращались именно к Ральфу и Флоренс. В первую же неделю на Куилтер-стрит я наблюдала, как Ральф посреди ужина встал и, не накинув даже пиджака, побежал к соседу по улице, которого уволили с работы, — подбодрить его и дать пару монет. Я считала их безумцами. Мы в Уитстейбле по-доброму относились к соседям, но доброта имела свои границы: у матушки никогда не находилось времени на никчемных женщин, бездельников, пьяниц. А вот Флоренс и Ральф помогали всем и каждому — и в первую очередь непутевым отцам и горе-матерям, которых осуждал весь Бетнал-Грин. Узнав, что Флоренс собирается в дом, куда явились бейлифы, я сморщилась.
— Вы просто парочка святых, — фыркнула я, наполняя тазик мыльной водой. — На себя не найдете и минуты. У вас такой уютный дом — теперь, когда о нем забочусь я, — но вы так и норовите за порог. И денег зарабатываете вдвоем порядочно, но раздаете все до гроша!
— Если бы я хотела запереться от соседей и просиживать вечера в четырех стенах, — отвечала Флоренс, все так же поглаживая свое изможденное лицо, — я бы переехала в Хэмпстед! Я прожила в этом доме всю жизнь, среди соседей не найдется никого, кто бы не помог так или иначе моей матери в трудные времена, когда мы были детьми. Ты права, мы с Ральфом порядочно зарабатываем, но разве я могу тратить в свое удовольствие тридцать шиллингов, зная, что миссис Монкс, моя ближайшая соседка, должна обходиться, вместе со своими девочками, десятью? Что миссис Кении, соседка напротив, с больным мужем на руках, зарабатывает всего три шиллинга, а занимается она изготовлением бумажных цветов, корпит ночи напролет, щурится, пока в глазах не потемнеет…
— Ну ладно, — ответила я.
Подобные речи я слышала от Флоренс частенько и сравнивала ее мысленно с Дщерью Народа в каком-нибудь сентиментальном романе из жизни Ист-Энда; такие любила читать Мария Джекс, а Диана над ней смеялась. Однако Флоренс я об этом не сказала. Я вообще помалкивала. Но когда она, Ральф и их сотоварищи удалялись восвояси и я усаживалась в кресло в гостиной, на душе у меня бывало тяжело. По правде, я терпеть не могла их благотворительность, добрые дела, начинания и их подопечных вдов и сирот. Я ненавидела их, так как знала, что сама к ним принадлежу. Я-то думала, что Флоренс взяла меня в дом из особого расположения ко мне, но чего стоило это расположение, если они с братом регулярно приводили к себе подзаборных бродяг, чтобы покормить ужином? Это не значит, что они не обращали на меня внимания. К примеру, я не знала мужчин добрее Ральфа; любая, даже самая закоренелая лесбиянка в городе хоть немножко бы полюбила его, если б жила с ним в одном доме. Я и сама, хоть и считала себя лесбиянкой не из последних, сразу к нему привязалась. Вечно рассеянная и усталая Флоренс тоже обращалась со мной по-своему ласково. И все же, хоть она ела мою стряпню, поручала мне мыть, одевать и баюкать Сирила, хоть она по прошествии месяца согласилась, что я, если пожелаю, могу остаться, и послала Ральфа на чердак за передвижной кроватью на колесиках, чтобы я не ютилась на двух креслах, — все же делалось это не совсем для меня. Это делалось, чтобы высвободить свое время для других занятий. Она давала мне работу, как снисходительная хозяйка принимает к себе неумелую девицу только что из тюрьмы.
Ознакомительная версия.
