— Господи, да мне все равно! По крайней мере, понятно, что ты живой. И как прошла?..
— Мне было слегка не по себе. Грудь сжимало так, будто кто-то засунул туда палец…
— Черт побери, Дуглас!
— Я в полном порядке. Извини, что заставил тебя проделать весь этот путь.
— Ну, сперва я решила, ай ладно, пусть он как-нибудь без меня обойдется с этой операцией, но по телику ничего интересного не было — и вот я здесь. — Теперь ее рука покоилась у меня на щеке. — Нет, вы только посмотрите на эту дурацкую бороду! Ты похож на жертву кораблекрушения или типа того.
— Я скучал по тебе.
— Господи боже мой, я тоже по тебе скучала. — Она совсем разнюнилась, и я, возможно, тоже. — Давай осуществим запланированные каникулы следующим летом, хорошо?
— Непременно. И ничего не будем менять. Я хочу повторять это каждый год.
— Каникулы всей нашей жизни.
— Да, каникулы всей нашей жизни.
После ангиографии и удачного проведения ангиопластики был вынесен вердикт, что мой сердечный приступ оказался не смертельным. По-моему, так очень даже смертельным, по крайней мере с точки зрения человека, распростертого на полу между двумя кроватями, но я решил не придираться к словам, поскольку хорошей новостью уже было то, что я через день могу покинуть клинику, а при условии соблюдения медицинских предписаний — дней через десять улететь в Англию.
Конни с Алби взяли все под контроль и, проявив завидную оперативность, нашли квартирку. Там наверняка будет гораздо удобнее и не так тесно, как в отеле, поэтому мы заполнили кучу медицинских бланков и составили расписание сдачи анализов, а затем взяли такси до Эшампле, буржуазного района с кварталами шикарных апартаментов. Квартирка наша, заставленная книгами, уютная и спокойная, находилась на втором этаже — значит, невысоко подниматься — и принадлежала какому-то уехавшему академику; из плюсов — балкон во двор и расположенные неподалеку места для прогулок. Тут были дома Гауди и множество ресторанов, в семи кварталах — Саграда Фамилия; словом, все очень культурно и к тому же безумно дорого, однако, быть может, впервые в жизни я оценил преимущества полной туристической страховки. Мы могли позволить себе не волноваться из-за расходов. Тем более что мне нельзя было волноваться.
И вообще, находиться на положении выздоравливающего — роскошная штука: со мной обращались как с драгоценной вазой династии Мин. Алби, в частности, был невероятно внимателен и заботлив, словно только сейчас понял, что я мог запросто умереть. Несколько месяцев спустя я обнаружил, что мое поступление в больницу стало темой серии натуралистических фотографий, черно-белых контрастных снимков меня, Дугласа Петерсена, спящего с глупейшим выражением лица; крупные планы прикрепленных к моей груди кардиомониторов и протыкающих кожу катетеров. Для подростка несчастья — своего рода переходный обряд, и я, в конце концов, был счастлив, что стал источником его вдохновения.
Но как только выяснилось, что в ближайшее время я не умру, Алби сразу остыл. Мы с Конни убеждали его, что и сами прекрасно справимся, и он вздохнул с неприкрытым облегчением. Его друзья встречались на Ибице, чтобы оттянуться, прежде чем разъехаться кто куда, и он, с приличным запасом трагических историй, полетел к ним. Возможно, он приукрасит случившееся, возможно, расскажет, что делал СЛР. Возможно, в глубине души начнет гадать, а что было бы, если бы я отбросил коньки, кто знает? Несмотря на перенесенные страдания, я был счастлив, что Алби получил свою долю внимания и похвал. И очень им гордился.
Что произошло с Алби на Ибице тем летом, я не узнаю никогда; впрочем, так и должно быть. Он каждый день сообщал нам, что жив, здоров и вполне счастлив, а нас интересовало только это, и на какое-то время мы с моей дорогой женой снова остались вдвоем.
Это может показаться странным, но тот реабилитационный период в Барселоне стал для меня счастливейшими днями нашего брака.
Я спал допоздна, не думая о будильнике, Конни же, с чаем и апельсинами, сидела на балконе и читала книжку. А потом мы отправлялись на прогулку, чаще всего до рынка Бокерия, который нам обоим страшно нравился; я пил там фруктовый сок, никакого кофе, ни капли спиртного. Было много разговоров насчет того, что мне следует начать придерживаться средиземноморской диеты, будь я сейчас в Беркшире, то воспринял бы подобную идею с ужасом, но здесь это не составляло большого труда. Мы покупали хлеб, оливки и фрукты в одном и том же месте и шли дальше.
Рамбла была слишком туристическим местом для нас, постоянно проживающих здесь, поэтому мы обычно забирались левее или правее, в боковые улочки Раваля или Готического квартала, делая короткие привалы в кафе. На Пасео де Грасия, в книжном магазинчике с литературой на английском, Конни нашла экземпляр «Прощания с Каталонией» Оруэлла и историю гражданской войны в Испании; мы садились в тенечке, читали и пили апельсиновый сок. После полудня мы ложились вздремнуть, затем, как обычные туристы, ранним вечером перекусывали, с некоторой долей сожаления отказываясь от чоризо, жареных кальмаров, холодного пива, а затем медленно, очень медленно возвращались домой — отдыхать и спать.
Как-то утром мы взяли такси и поехали за город, в Фонд-музей Хоана Миро, что вызвало у Конни внезапный приступ душевного волнения, а меня оставило в твердой уверенности, что мне до абстракционизма еще расти и расти. Затем из парка Монжуик мы сели на фуникулер, и он пронес нас над гаванью, над всеми подъемными кранами и бассейнами, складами и автострадами, над палубами океанских лайнеров и грузовых судов прямо к морю. Посмотри сюда! Вот это Саграда Фамилия, а это отель, где я держал за руку сына, думая, что умираю. Фуникулер аккуратно спустил нас с горы к морю; именно такое ощущение не оставляло меня в Барселоне — словно меня поднимали и несли бережно и с любовью. Совсем как в раннем детстве, а потому это не могло длиться вечно. В какой-то момент я стукнусь головой о дверной косяк и сразу окажусь в реальном мире, испытав на себе все, так сказать, прелести своего положения: бесконечные анализы и процедуры, опасения и страхи по поводу образа жизни и карьеры.
Но пока мы с Конни радовались настоящему дню, мы были довольны и интересны друг другу, а наши отношения, как никогда прежде, гармоничны — словом, совсем как влюбленные, за неимением более точного выражения. Определенно сердечный приступ, без летального исхода, повторяющийся примерно раз в три месяца, и так следующие сорок лет, должен стать залогом долгого и счастливого брака. Если я смогу и дальше выкидывать такие номера, то у нас, быть может, все и образуется.
И вот как-то ночью, лежа в просторной, прохладной постели, я спросил:
— Как думаешь, а нам когда-нибудь можно будет снова заняться сексом? Ну, я хочу сказать, чтобы я в результате не схватился за грудь и не рухнул замертво прямо на тебя?
— На самом деле я все узнала.
— Действительно?
— Да, действительно. Они рекомендуют подождать четыре недели, но, полагаю, ничего не случится, если основную часть работы я возьму на себя, а ты не будешь слишком возбуждаться.
— Ну, тогда все как всегда.
Она расхохоталась, чем несказанно меня порадовала.
— По-моему, попытка не пытка. У нас получится. А по-твоему?
— Абсолютно с тобой согласна, — ответила Конни, и мы попытались. У нас получилось.
Через неделю-другую мы стали настоящими барселонцами, если можно так выразиться; никаких карт, никаких путеводителей, никакой прокладки маршрута. Мы даже поднабрались каталонских слов. Bona tarda! Si us plau![67] Раз в несколько дней мы ездили в больницу и, удобно расположившись, ждали в приемной, пока мне наконец не дали добро и не вверили меня заботам Национальной службы здравоохранения. Здоровье позволяло мне путешествовать. Мы могли ехать домой.
— Ну, это хорошие новости, — сказал я.
— Конечно, — согласилась Конни.
Тем не менее мы паковали чемоданы с некоторой неохотой, и я беспомощно наблюдал, как Конни тащит их к такси. В такси мы взялись за руки, и каждый посмотрел в окно со своей стороны. В самолете мы тоже держались за руки, указательный палец Конни лежал у меня на запястье, словно она украдкой щупала мой пульс. Попытки сделать так, чтобы поездка прошла гладко, без стрессов, оказались чреваты своими волнениями, и мы особо не разговаривали. Я занял кресло у иллюминатора и уперся лбом в стекло.
В тот день над Европой светило солнце, и я смотрел вниз на Испанию, Средиземное море, а затем — на огромную зеленую сердцевину Франции. И вот уже показалась Англия; белые скалы, автострады, аккуратные поля ржи, пшеницы, масленичного рапса, унылые английские города с их кольцевыми дорогами и супермаркетами, с их главными улицами и круговыми развязками. В Хитроу нас встретила Фрэн, проявлявшая нехарактерное для нее беспокойство и непрерывно шутившая. Фрэн доставила нас прямо до дверей нашего дома. «Сможешь сам выйти из машины?» — «Сможешь подняться по лестнице?» — «Тебе можно пить кофе?» Ее чрезмерная предупредительность потихоньку сводила меня с ума; дружеская рука на моем локте, склоненная голова и озабоченные нотки в голосе; я словно заглянул в ужасное будущее и увидел свою старость, которая, по всем прикидкам, ждала меня не раньше чем через тридцать лет, ну или около того, а потому твердо решил сделать все возможное и невозможное, чтобы привести себя в норму. Нет, более того, стать еще крепче и здоровее, чем до болезни, чего я и добивался весь следующий год. Теперь доктора мной очень довольны. Я раскатываю на велосипеде по проселочным дорогам. Играю во что-то типа бадминтона с друзьями, всегда двое на двое, хотя и без молодого задора. Бегаю трусцой, правда нерегулярно и дико смущаясь, поскольку не знаю, куда девать руки. Прогнозы врачей хорошие.
