Сама она не собирается ехать в Санкт-Ларс. Никогда. Потому что она вряд ли сможет простить. Да и не хочет.
Вот Ева заметила ее, замерла на десятую долю секунды, потом вскинула голову и продолжила путь. Сюсанна пристально смотрела на нее, ощущая, как подступает легкая тошнота от страха, но это не важно, это не видно, ведь панцирь цел и взгляд холоден как лед. Ева не спасется.
Прохожие не подавали вида, будто происходит что-то из ряда вон выходящее, они стояли у прилавков и выбирали пучки моркови и брюкву, рылись в своих сумках в поиске кошельков и бумажников, улыбались и кивали соседям и знакомым, но человек наблюдательный — а Сюсанна была, безусловно, наблюдательна — мог заметить, как широко они раскрыли глаза, с каким интересом поглядывают в сторону Сюсанны и Евы, сгорая от любопытства: что будет, когда обе наконец встретятся.
Ева подняла опущенные веки, теперь она смотрела на Сюсанну несколько вопросительно, сбавила скорость и шла все медленнее, словно пыталась вычислить, что, собственно, означает это серо-стальное безразличие во взгляде. Она глянула налево, там стоял фермер из местных позади груды картошки, потом направо, там выкладывала яблоки немолодая женщина в умопомрачительной розовой шелковой косынке, потом посмотрела прямо и встретила взгляд Сюсанны. Улыбнулась. Это была мимолетная улыбка, почти застенчивая, улыбка, заставившая Сюсаннино сердце забиться сильнее. Перед глазами возникло лицо Бьёрна, улыбающееся лицо, когда вечером год назад — неужели всего-то год назад? — он стоял перед домом на Сванегатан и смотрел на нее. А рядом с ним стояла Ева…
Теперь их разделяло только три шага. Ева снова улыбнулась, на этот раз менее застенчиво, скорее немного печально. Ловко! Очень даже ловко. Кто угодно повелся бы, девушка или парень, молодой или старик. Но Сюсанна не позволит собой манипулировать на этот раз. И вообще никогда.
— Сюсанна, — произнесла Ева.
Сюсанна остановилась, смерила ее взглядом, но не ответила. Ничего не сказала.
— Я слышала о твоей маме, — продолжала Ева, взмахнув ресницами. — Это ужасно! Мне так жаль!
Сюсанна не отвечала по-прежнему, но Ева этого словно бы не заметила. Только вздохнула, опустив взгляд на булыжную мостовую.
— Такой удар для нее. Такой удар для нас всех. Мы с Томми…
Она не закончила фразы. Эффектная недоговоренность, так и видишь, как эти три точки вслед за словами вылетают у нее изо рта и медленно опускаются на землю. Каждый, кто слышал, может вписать вместо них свое. На языке глянцевых журналов. «Мы с Томми рыдали в объятьях друг друга». Или: «Мы с Томми просто не в силах об этом говорить». Или: «Мы с Томми тоже не вынесли всей этой боли, поэтому нам пришлось расстаться». Но Сюсанна не собирается ничего никуда вписывать, в особенности на глянцевожурнальном языке, она стоит перед Евой молча и неподвижно и смотрит на нее, скользит взглядом по накрашенному кукольному лицу с глубокими черными глазами, вдоль по весьма продуманно поднятому воротнику пальто — вниз, к коричневым замшевым сапожкам, и снова вверх. Не меняет выражения лица, только принимает чуть иную позу, перенеся тяжесть тела на правое бедро, и снова смотрит Еве в глаза, ничего не говоря. Вдруг усомнившись, что вообще сможет что-то сказать, что у нее еще остался хоть какой-то голос. Но это не важно. За последние месяцы она кое-что узнала о силе молчания и теперь готова ее применить, впервые воспользоваться ею сознательно, насколько это возможно.
Ева потянулась вперед, положила руку в коричневой перчатке на плечо Сюсанне и сказала:
— Ну, как ты?
Сюсанна встретилась с ней взглядом, потом перевела его на коричневую руку на плече и снова посмотрела Еве в лицо. Этого хватило. Ева отдернула руку, подняла ее и поправила воротник, чего совершенно не требовалось, улыбнулась и сказала:
— Я думала о тебе. Столько раз.
Ага. И как следует на это ответить? Расчувствоваться, пасть в Евины объятья и благодарить Бога, что хоть кто-то о тебе думает? Нет уж, не стоит. Она чуть подняла брови и уголок рта. Если это и улыбка, то улыбка презрительная, но Ева поняла это только через пару секунд. Она всегда туговато соображала в ситуациях, когда условия диктовала не она сама. А теперь их диктовала не она. А Сюсанна.
— В общем, я…
Теперь Ева полностью утратила самообладание, это была уже другая растерянность, не та, что раньше. Забегала глазами, ища, куда бы выскользнуть, но безуспешно. С обеих сторон у прилавков столпился народ, а прямо перед ней, выпрямившись, молча и непоколебимо стояла Сюсанна. Рука Евы метнулась вверх, к горлу — последняя слабая защита ее тонкой белой шеи. Похлопав глазами, Ева наконец проговорила:
— Я понимаю, я нехорошо с тобой поступила тогда. В Несшё. Перед тем, как это случилось. Но я ведь тогда влюбилась, ты же знаешь. Голову потеряла. А человек в таких случаях бывает немножко…
Немножко — что? Брови Сюсанны поднялись, но она поспешно опустила их. Неужели Ева такая дура? Неужели правда думает, будто Сюсанна до сих пор расстраивается из-за того, что случилось с другим человеком, в другой жизни, в совсем другом мире? Ева что, не понимает, что совершила с тех пор новые преступления? Худшие. Она совершала их в газетах. В интервью, в одном за другим. Кража брата у Сюсанны. Нанесение тяжкого вреда ее воспоминаниям.
Ева выпрямилась, встретилась взглядом с Сюсанной и опять улыбнулась:
— Я ухожу из магазина. Еду в турне с одной английской группой. Их солист обожает меня, говорит, что без меня не сможет… Да, знаешь. Это потрясающе, совершенно другой уровень, чем «Тайфунз». Да, ты уж не обижайся, но…
Сюсанна невольно отступила на шаг, нехорошо ухмыльнувшись. Потом сунула руки в карманы и стала протискиваться вперед сквозь толпу, не глядя на Еву. И пошла дальше, большими шагами, целеустремленно, зная, что больше ни минуты не вынесет вида Евы, звуков ее голоса. И все-таки услышала его, когда Ева прокричала на всю площадь хрустально-звонким голоском:
— Сюсанна, куда же ты! Стой! Сюсанна, постой, пожалуйста!
Но Сюсанна не остановилась, остановиться было просто-напросто невозможно, она шла через площадь в своей старой и мятой парке, вдруг заметив, что та не по сезону легкая, вдруг сообразив, что не надела ни шарфа, ни перчаток, что утром она даже не причесалась как следует и не накрасилась. Она просто страшная. Страшная, немодная и нелепая. И люди таращатся на нее, она чувствовала это, хоть и не могла видеть, потому что не могла поднять головы и шла съежившись, ссутулившись от стыда…
— А, Сюсанна! Да постой ты, — крикнул другой голос. Голос Ингалиль. Сюсанна знала, хоть и не могла этого видеть, что Ингалиль стоит с другими активистами КФМЛ на углу Ратушной площади, на углу, который она всегда обходила, чтобы не видеть их и их красного транспаранта, что они разворачивали каждое субботнее утро, а потом принимались греметь своими жестянками для пожертвований. А теперь Ингалиль решила воспользоваться случаем, жадно ухватилась за него и глумливо повторяла Евин крик на все лады, снова и снова:
— Ну постой, Сюсанна! Постой!
Послышались негромкие смешки в рядах других марксистов-ленинцев, издевательские смешки молодых мужчин, вожделеющих власти, считающих, что она законно принадлежит им — в силу их способностей, по праву рождения, и молодых женщин, жаждущих реванша, мечтающих дать сдачи, отомстить всему миру. И поэтому Ингалиль кричала, снова и снова:
— Да стой ты, Сюсанна! Остановись!
Но Сюсанна не остановилась. Она шла и шла. Все быстрее, потом перешла на бег. Побежала большими шагами. И даже не дала себе труда посмотреть по сторонам, переходя улицу.
— Ты уж прости, — сказала Элси. — Но я не понимаю.
Сюсанна упрямо пожала плечами. Не понимаешь, значит, и не нужно.
Прошел месяц с тех пор, как они разговаривали по телефону. Элси списалась на берег и теперь сидела за кухонным столом на Сванегатан и смотрела на свою племянницу. Вид у той был удручающий. Лицо серое. Темные круги под глазами. Волосы настоятельно требуют мытья. Юное человеческое существо, обращаться с которым, совершенно очевидно, надо с огромной осторожностью.
— Но попробуй все-таки объяснить! Почему тебя так возмутило, что Ева поедет в турне с той английской группой?
Сюсанна вздохнула. Поддернула серый свитер, пытаясь спрятать в рукаве сжатый кулак.
— Ведь не потому же, что…
Биргер в гостиной сделал телевизор громче. Видимо, побоялся расслышать из этого разговора на кухне что-то, что заставило бы его выползти из кокона собственного молчания. Элси, подавив вздох, наклонилась вперед и положила ладонь на серую поверхность обеденного стола. Белая льняная дорожка, служившая скатертью, была мятая и грязная. Оловянное блюдо для фруктов стояло пустое, если не считать белого апельсинового зернышка и нескольких веточек от винограда. А на окне стояли мертвые герани, растопырив голые стебли.
