Заунывные звуки труб. Бой бубна — «динг-донг, динг-донг». Монахи мажут маслом хворост для погребального костра. Плаксивые причитания. Огонь в небольшом круге. Кошки насторожены на заборах. Псы притихли, внюхиваясь в сильный и стойкий запах смерти. Значит, женщина умерла. И словно какой-то обрубок совести зашевелился в нем. Шерсть на хребте встала дыбом, а в пасти высохла слюна.
Он прокрался мимо пса — у того от страха хвост увяз в задних лапах. Очутился внутри хижины, среди плачущих соседок. Не обращая на них внимания, с диким интересом оглядел стены, потолок, горшок на очаге, треснувшем, когда они катались по полу…
Теперь тут стоял большой котел. В котле сидел труп женщины, одетый в вывернутое наизнанку платье. Колени подтянуты к подбородку. Руки связаны под коленями. Глаза закрыты шорами, а свежепросоленная голова обрита наголо…
Он дотронулся до трупа. Какая горячая, вкусная, живая была она тогда! Он напоил ее до краев своим ледяным семенем. И вот она отвердела, застыла, отяжелела, стала как камень. Вдруг он увидел у неё на виске родинку. Сдавило дыхание. Потянуло залезть в труп. Он опрометью выскочил во двор и стал поспешно удаляться.
Странные чувства овладели им. В забытьи он то летел, то шел. Что-то происходило с ним. Казалось, что он слышит голос хозяина — вот-вот нагонит и накажет плетью из буйволиных хвостов!..
Так он добрался до сумрачного поля и залез в кусты. Некоторое время прислушивался к растениям, которые недоуменно покачивали головками, брезгливо и тревожно перешептываясь:
— Кто тревожит нас?
— Что надо этому дурню?
— Откуда этот задохлик?
— Зачем оно тут, среди нас?
— Нарушает покойный сон!
— Наш сонный покой!
— Миллион лет стоим, а такого еще не было!
— Это должно уйти! Нам этого не надо!
— Пусть это уйдет!
Он стал озираться. Над ним высились огромные кусты цветущей конопли. Головки удивленно-презрительно рассматривали его, хмурясь, щурясь, морщась, возмущенно переговариваясь и с неприязнью осыпая шумного наглеца зеленой жирной пыльцой.
Полежав немного, бес решил уйти. Закопошился, вставая. Вдруг одна из конопляных головок, яростно шурша, осыпала его таким облаком пахучей тяжелой пыльцы, что он рухнул под её тяжестью, вспугивая жуков и кузнечиков. Тут еще одна головка стряхнула на него свой цвет. Потом третья, четвертая…
Вскоре он оказался полузасыпан влажной пыльцой. Присмирел. И постепенно стал вспоминать не только женщину с родинкой, но и многих других, которые умирали в его лапах и оставляли ему свои последние дыхания. В ушах забили бубны, завизжала труба. Острая музыка сдавила башку. Оранжевые видения потрясали его. Вспыхивают какие — то еловые ветви в костре. Хвоя шипит, пищит, выворачивается. Веточки гнутся в отчаянии, просят о помощи, молят, гибнут одна за другой, чернеют до праха. И пепел сипит, распадаясь в седую пыль. А бубны всё бьют, их страшное «динг-донг» властно толкает вперед, и ничего нельзя с этим поделать. Подгоняемый рыками труб, бес продирался сквозь всполохи и крики. И самые яркие взблески совпадали с самыми страшными воплями о пощаде.
Потом разом всё стихло. Он очнулся, огляделся. Конопля осуждающе кивала головками, в чем-то упрекая его — он не мог сообразить, в чем. Она отчитывала его — он не понимал, за что. Она пыталась что-то втолковать ему — до него не доходило, что.
Внезапно укоряющие голоса смолкли, только слышны были отдельные тихие вскрики:
— Дурачок! Болван! Слепец! Глупец! Заморыш!
Вслушиваясь в зловещую тишину, он выбрался из-под пахучей дурманной пыльцы, отряхнулся и вдруг отчетливо увидел, что невдалеке, на гибкой, как хлыст шамана, ветке покачивается большой жук-богомол и пристально-подозрительно вглядывается в него своими выпученными глазками. Его продолговатое брюшко плотоядно выгибалось, а длинные лапы недобро почесывали одна другую, будто жук пребывал в предвкушении трапезы.
Бес попятился. Стал на карачках отползать, задницей прокладывая себе путь в побегах, заплетаясь хвостом и поминутно ожидая, что жук вот — вот обернется грозным ангелом и покончит с ним. Страх сковал его. Жук убьет беса. Но человек не боится жука, может его раздавить.
Богомол продолжал потирать лапками брюхо. От ужаса бесу казалось, что солнечный свет померк и наступила тишина, как перед бурей, когда смолкают птицы, замирают растения, а мухи притворяются мертвыми, цепенея от страха перед богом Воби.
Мокрый от жгучего пота, не смея оторвать взгляда от холодных злобных глазок жука, бес почуял, что его неудержимо тянет в покой пещеры, где, оказывается, было так уютно сидеть. Он сжался, замер. Минуты шли, но ничего не происходило. Жук не превращался в ангела и не лишал его жизни.
Тогда он понял, что это не ангел, а просто жук. Занес было лапу, чтобы раздавить жука, но вдруг, бросив его, полез на стебель и стал оглядываться вокруг — ему вдруг показалось, что кто-то зовет его голосом хозяина.
С верхушки стебля было хорошо и далеко видно. Вокруг — поле. Высовываются пушистые головки самых высоких и гордых кустов и тоже, казалось, что-то высматривают вдали. На краю поля голубеют чьи-то двойники. Бес свистнул, но двойники продолжали яростно трясти и мять спелые головки.
А может, это не двойники, а духи конопли, целыми днями в сильной задумчивости сидящие в кустах, вышли погулять?.. С весны до осени они лакомятся пыльцой и сосут сок побегов. Они редко покидают поле, а если и улетают, то только в гости к соседям, духам опиума, поиграть в невидимые кости или попить чаю из пылинок.
Бес сполз со стебля и уселся на земле. Теперь стал беспокоить камень, лежащий неподалеку. Не за ним ли послан этот ноздреватый великан?.. Не его ли сторожит?.. Может, это ангел Иасар приказал камню заворожить и усыпить его?.. Или вытянуть нутро, как это делает злая морская галька с людьми: прошел мимо человек, а его нутро уже перекочевало в камни?! А что внутри нутра?..
Так, всё больше погружаясь в горестные мысли, бес забылся. Его, как илом, заносило шорохами. Грезилось, что он парит на спине в ущелье между скал. Глядит на солнечный диск и как будто впервые видит его. Там огненный дом. Оттуда идут на землю лучи. Каждый кому-то послан, каждый ищет кого-то, спешит к кому-то через небо… А где его луч?..
Тем временем самые рослые растения, недовольные и обеспокоенные, опять натрясли на беса столько пыльцы, что он, отфыркиваясь, стал лапами счищать ее с морды. Лапы покрылись черным налетом. Дурман сморил его. Под злорадные шепоты чудилось, что он сам превратился в пучок лучей и разлетается во все стороны. И силится понять, что же будет, когда он весь, без остатка, разлетится и исчезнет?..
Он дремал, но слышал, как невдалеке дух конопли и дух опия тихо беседуют за шахматами о своей тяжкой доле. Они надолго задумываются над каждым ходом, иногда падают навзничь или ничком, но, очнувшись, продолжают игру.
Вот дух конопли сонно шепчет:
— Всё живое — в моем рабстве. И больная лиса приходит ко мне. И медведь спит на моей лужайке. И лань гложет в течке. И орел клюет на заре. Мои слуги безлики. Мне всё равно, кто мой раб: человек или зверь, птица или червь. Мое рабство без рас. Все едины, все мои. Все подо мной равны. А я — выше всех. В горных долинах — моя родина. По утрам меня томит солнце, по ночам трясет мороз. От жары и холода я становлюсь злее и свирепее. Потом приходят крестьяне, рубят меня, несут в сараи, подвешивают к балкам вниз головой. И мучают, и трясут, и ворошат до тех пор, пока последняя пыльца не опадет сквозь сети на землю. Чем сети мельче — тем я крепче.
Дух опия глухо поддакивает сквозь вечный сон:
— Люди кромсают мое тело, заставляют истекать соком мук, берут по каплям мою белую кровь. Но кто слышит меня?.. Кто видит, жалеет?.. От ненависти мои слезы сворачиваются, чернеют, вязнут. Попадая в кровь раба, я слеп и нем от ярости. Я вонзаюсь прямо в рабью душу. Обволакиваю, баюкаю, ласкаю, нежу. Если меня слишком много — то живое станет мертвым. Этого мне и надо. Надо искать другого раба, чтобы мутить его кровь. Я не живу без рабской крови, а кровь моих рабов не может жить без меня.
Дух конопли заунывно плетет свои шепотки:
— В давильнях жмут и тискают меня. И я становлюсь крепче и злее. Зло сдавлено во мне. Чем я злее — тем милее для рабов. Меня режут на куски и брикеты, грузят в телеги и арбы. Долго несут по горным перевалам, везут по пустыням, переправляют через воды. Потом меня опять режут и разламывают на куски, кусочки и крупицы. И вот новая жизнь: у каждой крупинки — своя судьба. А человек — раб каждой, самой малой из них.
Делая очередной ход, дух опия грезит наяву:
— Рано или поздно я отдаю себя целиком, умираю. Уступаю месту собрату. Но, даже умирая и выходя жидкостью в землю, я пробираюсь под землей на свою родину, чтобы питать молодые семена — им надо взойти, чтобы отомстить тем, кто кромсает и мучает нас…
