У меня у мужа-то первая группа. Инвалид первой группы. В Балашихе нашли рак прямой кишки. Это три года назад. В Балашихе взяли, всё просмотрели, проверили, сделали операцию, потом сделали этот... ну, химию и облучение, там неделями как-то. Неделю не делают, а на второй неделе делают. Или через десять дней... что-то такое, вот. В общем, почти что год делали. Мы-то думали, они делают как положено своё дело. Мы думали, они знают же, чего делать. А они делают так: вот десять, всё! Или там сколько... восемь! А может, которому человеку надо, может быть, пять? или шесть? А они сразу десять! Так же химию, так же эту... как её, ещё делають процедуру... Вот он ездил, сказали, что в тесто превратилось всё, мочевой пузырь, в тесто превратилось! Теперь если делать ещё операцию, значить надо кожу где-то искать... Не берутся. Боятся. «Не зна-аем... — говорят, — надо большие де-еньги»... И то им «деньги большие», то «не возьмёмся», то «боимся»: «люди, — говорят, — не выдерживают...» Тем более, у него сколько, три этих... и вот разрезано, вот разрезано... А щас грыжа растёт... А потом эти... и это... Три грыжи вырезал, эту вырезал, в общем, резаный весь, на нём живого места нет. Он боится, что он не выдержит. Он с тридцать пятого у меня — вот, семьдесят пять лет! Но крепыш. Посмотрите, сколько он операций выдержал, крепыш. Хотя у него и с давлением там не ладится, то высокое, то низкое. Ещё и выпьет...
Так-то он у меня здоровый мужик, добротный мужик, что ни накажешь, он сделает, он мне шторы повесит, и всё, и в магазин сходит, и приготовит, всё. Он готовит — так в ресторане не готовят, как он готовит! Когда поженили-ся, — и вареники он у меня лепил, и блины пёк, вообще... и дочку купал, бельё вешал, и гладил, всё... Это вот песят два года назад. Я тогда жила в Переделкине. В песят пятом году приехала, жила в общежитии, а потом у хозяйки.
А я водитель, вожак я была! И в деревне вожак была. Всех девчат просмотрю, чтоб ни ниточка не висела, ни рукав какой-нибудь такой был, причёска... Та-ак, просмотрела всех: «Куда едем на танцы?» Командовала. «Так, девчата, поедем сегодня в это... в Перхушково!» Или, то есть — «...в Рассудово!» Куда только ни ездили. Один раз ребята нас уходить не пускали. Я говорю: «Девчат, как мы сделаем...» Танцуем-танцуем, и по одной, по одной на улицу, по одной — и ка-ак двинем домой! Всё, потеряли ребята нас! А они ревновали, ребята, что мы уходим. Красивые ребята ходили все, гармонисты! А мы всё равно в другую деревню пойдём... Идём по лесу, поём песни, веселимся — лесом же, никого нету! Вдруг видим: кладбище, и лежат это... в белом!.. Ой, мы как дёрнули! Каблуки теряли, что было!.. А одна ни с места! Спугалася. Мы: «Лиза! Лиза!» Уже ребята: «Да это я, Лёшка!.. — А это я, Гришка!..» А она никак не очнётся.
Это просто ребята переоделися в это самого...
Лесом бегали, каблуки теряли, потом утром находили...
О-ой, было делов...
А вот подошло время — сейчас одно воспоминание.
У меня красота была, всё было на месте, и за мной много-много гонялись ребята, много. И журналисты мне находились. Переделкино-то — это же журналистика.
Я на танцы пошла, и журналист ко мне привязался. Ну, познакомилися, через три дня назначили с ним свидание, он привёл мене к своим друзьям к журналистам. Привёл меня — а там здание-то болыпо-ое такое!., двор болыпо-ой такой!.. Ведёт, а я боюся!.. Он привёл, а там сидят нога за ногу, культурные такие, красивые, разукрашенные, курят!
Я посмотрела: нет, это мне не годится. Говорю: «Посадите меня с краю». Потом там уборщица, что ли, какая-то, я говорю ей: «Скажите, а где здесь выход?» Она говорит: «А зачем вам?» Я говорю: «Мне надо выйти». «А вот там и там...»
Ну, я как-то туды, сюды, и за поворот. Он-то думал, может, я в туалет, или мало ли я чего. А я выбежала — как дунула бегом! А он кричал-кричал, а я бегу-бегу — а потом уже калитку открыла, закрыла калитку и помахала рукой. И всё, и на этом конец.
Я, можно сказать, была очень невлюбчивая. А богатые много заглядывали. Только я не хотела, например, за богатого замуж, потому что у меня ничего не было. У меня двое штанишек было и рубашечка — или одна, или две. Ну, лапти, может. И всё. Не, косы у меня были! косы у меня хорошие были.
А один был — о, боже мой, как он привязался ко мне, ужасно! А я всё это: «Ой, да мне некогда...» Да мне «то», да и «другое», да «третье»... А он по пятам: вот поверну-ся — он идёт, повернусь — он идёт... Но отвязалася: за такого богатого я не хотела.
В общем, я в Переделкине, и три года прошло, я уже у хозяйки жила. Хозяйка хорошая была, Таисия тоже, тёзка — и онпоявился. С другом. Друг ездил там к одной девочке, она в одном крыле жила, эта Маша, а я в другом крыле. Этот друг говорит: «Я могу взять с собой? у меня парень знакомый, и этого парня взять. Потому что один — ездить ночью-то страшно...» И вот он его привёз, а я, значить, не знала. Мы с этой Машенькой со-бралися на танцы: «Так, Маша, ты собирайся, я тоже щас искупаюся, всё это такое сделаю...» А в одном доме жили.
Ну, я собралася, а чёрный хлеб взяла, чёрный хлеб — ну, краюху такую — и бегом к ней. Думаю, пока добежим до станции, я его съем. Хлеб откусила, к ней забегаю, там: «Маш, ты едешь?» — егоувидела. Хлебом даже подавилась, выплюнула... и вот так познакомились.
Но он сначала мне как-то совсем не понравился: ну, деревенский парень, просто одетый... Он бохомходил, как я всегда выражаюсь. Бохом — ну эти... ягодицы видны были. Вот так. Но я подумала: а что? он бедный, я бедная — а в целом пара. В общем, и поженились. Как помню, ему в комиссионном ходила костюм покупать, на работу ходить... Бедность же была. Бедность была: что он там получал? или я получала? — копейки...
Но главное, я могу им командовать как хочу. И он слушается меня. Слушается! Он советуется со мною, вот что бы ни было, он советуется. А я если «да» — то да. А «нет» — а он: «точно!», «правильно!» А людям так: «Как Таська». Детям: «Как Таська». Всё. Он «Таська» меня называет. «Как Таська». Вот так. Ха-ха-ха... Говорю: в магазин иди за морковкой. «Коля, морковки нету!» — «Да, щас». Он на подъём... пусть в дымину будет пьяный сегодни — а завтра он как часы! Как часы, всё, будет помогать, всё делать будет, как будто он и не пил. Он такой, исполнительный. Но вот — выпить. Вот это у него загвоздка. Песят два года живём, песят два года мучаюсь. Они ж на шахте, подзёмка. Вылезуть — одни зубы! А помылись — «Ну что, по сто?..» А то двести. А с получки вообще по бутылочке...
Вот что значит барак. Я всегда говорила так: «Поженили ся — ключи дайте! Дом постройте на пустом месте и ключи дайте, чтоб жили молодые — отдельно».Тогда хорошо.
А барак — что барак? С работы, сразу: «Ну что, в домино? — В домино-о!..» А потом ещё какую-то сику... Ну вот и пошло. И пошло. И вообще, всё — и сбился с пути человек.
Вот щас даже, иду, вот понервничала с ним в этих... — выпил!
Я: «Что-о тако-ое?!»
«Пришёл друг, мужчина, и я четвертинку выпил». Я говорю: «Ложь! пол-литра».
«Нет, четвертинку... Пол-литра — да, но мы ж вдвоём её выпили...»
Отругала его. Извинился и: «Всё, — говорит. — Я не буду. Я больше не буду. Вот, по твоему приказу. Вот скажешь, разрешишь — я куплю, нет — так нет». А неделя прошла: «Ну, что может быть, это... шкалик, а?..» «Ну давай, что ж с тобой...»
«А то я же ночь не спал...» — говорит. Он же мокрый у меня ходить целый день.
Семь месяцев пролежал там, две операции сделали. Здесь вот, здесь вот... И ничего толку. Лечать, лечать, лечать одно — а получается опять другое.
Теперь, заведущий, сожалея его, направил по адресу в институт, всероссийский там институт, на «Калужской» метро. Он направил его от имени сво... себя, такой добрый, очень. И телефон дал, и сказал, обратиться от имени... ну, его. Но его не сразу взяли... а потом взяли. Проверили всё, сделали операцию. Теперя у него щас из попы свищ. Свищ: дырку сделали для кала, дырку сделали для мочи. И здесь... в это... в канал вставили, чтобы пйсать. Сказали, через полтора месяца приезжайте, катетер вставим, и всё. И катетер поставили. А катетер и пропускает, и всё. И он всю жись теперь мокрый ходит. И первая группа. И каждый день мне звонит и говорит: «Я жить не могу. Я не буду, я... ну, чего-нибудь сделаю...» ( плачет)
Я говорю, мене ж парлизовало от этого. Я семь месяцев ходила день в день, вот в больницу эту, ну вот, и вот на
нервной почве. Парлизовало в январе, январь-февраль. Потома двенадцатого марта... в общем, я не разговаривала. Я не... В голове кирпичи какие-то валяются, я не разговаривала вообще. Потом через неделю что-то получше стало. Ну вот, сейчас разговариваю — но плохо. Я буквы теряю. Хоть в первый класс иди: вот читаю, а эту букву не прочитала! Читаю — а уже впереди буквы, что ж я ту-то не прочитала?! Хоть крупныя буквы, хоть мелкия — теряю буквы. Потом забуду чего-нибудь, потом вспомню, и у меня связки какой-то нету. Которой я бы связала речь... связки нету. И что-то брать встану, и не попаду ногой... а потом попаду. Вот такое вот.
