Выйдя из квартиры, я прочел на двери до той поры мною не замеченные и пожелтевшие визитные карточки, которые подтверждали только что услышанное: Вальдемар Лебо, отставной солист придворной оперы; Доретта Лебо, солистка балета. Печальная судьба бедной старой женщины и ее брата день и ночь неотступно стояла у меня перед глазами, и я проклинал общество, способное жить в богатстве и удовольствиях, тогда как артисты, некогда забавлявшие его, прозябают под старость в убожестве и нищете; чтобы не уподобляться представителям этого общества, я со своих более чем скромных карманных денег купил торт, четверть фунта кофе и отнес все это к Лебо. Там, не желая смущать старую даму, я сказал, будто все это прислано моей матушкой и я был бы рад полакомиться присланным вместе с ними, а заодно послушать и еще какие-нибудь рассказы из жизни артистов.
«Ах, — вздохнула бывшая солистка балета, — если бы моя Лотхен была здесь!» И она поведала мне, что Лотхен подвизается в том же театре, покамест, правда, как балетная ученица, но она берет уроки актерского мастерства и наделена такими блестящими способностями, что всякий, кто хоть самую малость смыслит в искусстве, без труда узнает в ней вторую Элеонору Дузе[11].
Ну, уж кто-кто, а я-то предостаточно — на мой взгляд — смыслил в искусстве, недаром я видел на сцене театра «Бельвю» таких корифеев, как Иозеф Кайн, Адальберт Маковский и Сара Бернар, недаром я и сам участвовал в хоре студентов в «Старом Гейдельберге», за что получал контрамарки либо билеты по льготной цене на остальные представления. Но Лотта все не шла. Зато пришел дядюшка, отставной солист придворной оперы, человек, давно уже разменявший седьмой десяток, с типичным лицом мима, разъеденным не то оспой, не то гримом. От него мерзостно пахло дешевой водкой и плохим табаком.
А потом наконец пришла и она. Нежная, стройная, с очаровательным детским личиком, с большими черными глазами, с золотистыми локонами; прелестная фигурка в белом муслиновом платье с рюшками, на левой руке висел большой веер, правая держала букет красных роз. Думаю, мое лицо, когда она протянула мне руку и с сердечной непринужденностью сказала, что все-все про меня знает, могло соперничать по красноте с ее розами, и это целомудренное смущение не покидало меня все то время, что я находился в ее близости, другими словами, шесть месяцев.
Но какие то были месяцы! Полные бессонных ночей, страстных грез, тяжких печалей, дерзких планов, исступленной ревности, веселой болтовни и блаженных прогулок, они несли с собой все, что может первая любовь пробудить в сердце юноши. Вот уже и дядюшка виделся не спившимся старым комедиантом, который по ночам играет на рояле в портовых кабачках, распевая непристойные куплеты, а Лоэнгрином на сцене придворного дрезденского театра; тетка — не гардеробщицей из увеселительного заведения Тиволи, а обожаемой прима-балериной из Петербурга — я вознес так низко упавшую над границами ее прошлого, а она, мой яблоневый цветок с райского дерева познания, стала великой, всемирно известной артисткой, которой я посвящал восторженные рецензии. Она стала моей музой и моей любовью. Уже в первые дни нашего знакомства я, желая, чтобы в будущем ее имя затмило забытое старое, красиво разрисовал карточку, написал на ней: Лотта Лебо, драматическая актриса — и тайком прикрепил к дверям ее жилища.
Уж и не знаю, как я мог при этом учиться и находить ответы на хитроумные вопросы своих учителей. Но в безумной сумятице мыслей и чувств ученье давалось мне легче, чем когда бы то ни было, да еще оставалось время, чтобы писать стихи и набрасывать действие роковых драм с самыми выигрышными ролями для предмета моего обожания; находил я также время, чтобы восхищаться ею на уроках дикции и часами просиживать на нудных операх, лишь бы несколько мгновений видеть ее на сцене, пусть даже и одну среди многих фигуранток. Хватало у меня времени и на измышление самых отчаянных способов занять денег у родителей, родственников либо друзей, чтобы снабжать семейство бедных артистов провизией и тайком выплачивать их долги хозяину дома.
Ибо бывшая солистка балета оказалась вовсе даже не гардеробщицей в увеселительном заведении Тиволи, или, скажем так, оказалась гардеробщицей в несколько более широком толковании. Она просила меня не навещать ее там, как я однажды случайно навестил ее брата, мол, ей, бывшей артистке, стыдно предстать передо мной в таком виде. Но как-то раз, в день рождения старушки, я, прежде чем встретить Лотту после театра, все-таки пошел в Тиволи, вооружившись коробкой конфет и букетом цветов; пусть обычные гардеробщицы посмотрят, как высоко вознесена над ними их сослуживица и какие знаки внимания ей до сих пор оказывают. Я прикинул в уме текст поздравления, рассчитанный на чужие уши Но — увы! — мне не удалось его произнести. Обшарив все гардеробы в Тиволи, задав множество вопросов, я так и не смог увидеть старую Доретту, ибо, будучи мужчиной, я не имел права открывать дверь, на которой написано «Для дам». Она так и не узнала о моем посещении, а я почел за благо передать Лотте цветы и конфеты.
Впрочем, встречать свою обожаемую после спектакля я тоже мог лишь в тех случаях, когда она вполне определенно этого желала. И поскольку к ней кто-то когда-то приставал по дороге домой, я, выложив пять марок, завел себе оружие, огромный старый кольт, чтобы при надобности защитить доверенную мне драгоценность от целой армии хулиганов. Но Лотта все реже просила меня о защите, и когда я нередко встречал ее среди дня с разными мужчинами, с коллегами, по ее словам, у меня не возникало ни тени подозрения. Да я и права не имел подозревать ее: ведь если даже она и знала, как обстоят дела в моем сердце, стихи-то с вынесенной в заглавие буквой «Л» я демонстрировал ей лишь как образчик моих поэтических опытов. Мы не обменялись до сих пор ни единым словом любви, не говоря уже о ласках. Поцелуй, которым она наградила меня в день моего рождения, я не считал за ласку, хотя и воспринял его как самый лучший подарок. Мысль хотя бы раз обнять ее казалась мне кощунственной: я к каждому существу женского пола относился со сдержанной робостью, не испытывая нечистых желаний. А уж по отношению к этой невинной шестнадцатилетней девушке, к этому бутону… да я даже свои мечты о том, как распустится когда-нибудь этот бутон рядом со мной, считал непростительной дерзостью.
Но однажды вечером желание увидеть ее с такой силой нахлынуло на меня, что я поспешил к театру и остановился неподалеку от входа для артистов Я хотел последовать за ней, а перед самой нашей улицей как бы случайно на нее натолкнуться. Но когда она вышла из подъезда, некий молодой человек, дожидавшийся неподалеку от меня, поспешил к ней, ухватил ее под руку, отчего она весело засмеялась, и они удалились в сторону города. Конечно же, это был какой-нибудь коллега. Хотя зачем коллеге дожидаться на улице? И куда они идут, когда на часах скоро половина одиннадцатого? Они вошли в дорогой ресторан, и я уже хотел было войти следом, как вдруг спохватился, что у меня и денег-то таких нет. Но что-то кольнуло меня в сердце, и я остался стоять в тени живой изгороди, мучительно разрываясь между подозрением и желанием все понять и все простить. Во втором часу ресторан закрыли и оба наконец вышли. Они были в отменном расположении духа, она висла у него на руке и глядела на него сияющими глазами. А сердце в груди у меня оборвалось и рухнуло вниз. Потом дикая ревность снова подбросила его вверх, потом я высмеял себя за свои нелепые подозрения. Почему бы ей не повеселиться хоть раз и не поесть досыта? Они все дальше углублялись в город, а я следовал за ними, как тень. Но предосторожности мои были излишни: они и не оглядывались. Не оглянулись они, даже исчезая в подъезде частного особняка на Паркштрассе. Смешно, иначе не скажешь, но я подкрался к калитке в высокой чугунной ограде и прочел имя Затем я побрел домой. И начал ждать. Под утро к нашему дому подъехал наемный экипаж, входная дверь, расположенная возле моей комнаты, бесшумно распахнулась и легкие девичьи шаги заспешили вверх по лестнице.
На этом история моей первой любви должна бы по всем правилам закончиться. Но она не закончилась. Я ведь был не просто отвергнутый любовник, я был еще — в чем я себя уверял — защитник молоденькой, неопытной девушки, и я нес ответственность за ее великую артистическую карьеру в будущем Вот я и рассказал тетушке Доретте о том, чему был свидетелем, рассказал запинаясь и смягчая, чтобы избавить ее от ненужной боли и огорчений. Но старушка ничуть не удивилась, удивился, напротив, я, когда она поведала мне, что молодой человек поклонник Лотты, из богатой семьи, что он печется о Лоттином образовании и намерен впоследствии жениться на ней. Значит, меня обманул не только этот невинный ангел, но и старушка.
Три дня я еще мог это терпеть. Потом, в воскресенье, я сел на пароход и поехал в Долину любви под Шведтом, там, в лесу, откуда открывался вид на реку, я хотел с горя и стыда положить конец своей загубленной и навсегда опозоренной жизни. Однако в смятении чувств я сел не на тот пароход, но поскольку местность, куда мы приехали, показалась мне незнакомой и к тому же недостаточно романтичной, а вдобавок я почувствовал, какими тесными узами связал свою смерть с Долиной любви под Шведтом из-за ее поэтического названия и природной красоты, мне вдруг расхотелось кончать с собой. Дома я запрятал кольт под грязное белье. Очень надо из-за такой… История завершилась.
