Один из присутствующих кивает головой. Солдат переводит глаза с Саксла на него, потом опять на Саксла. Два-три дня тому назад солдат узнал, что Саксл — еврей, и поразился, до чего тот непохож на евреев, которых он встречал в своей жизни. Последние дни солдат при каждом удобном случае исподтишка разглядывал Саксла, как разглядывал цветок, и все больше удивлялся, потому что в лице Саксла не было ничего еврейского, кроме, пожалуй, блестящих глаз. Солдат и сейчас замечает, как блестят у Саксла глаза.
— Чарли? — говорит Саксл в трубку. — Хелло, Чарли! Говорит Луис Саксл. Чарли, у нас тут несчастный случай — облучение. Ничего не расплавилось и вообще ничего не произошло, но облучение довольно сильное. Появилась голубоватая вспышка.
Солдат стоит у порога, не зная, что делать. Саксл говорит по телефону недолго, потом идет к остальным, и они о чем-то совещаются, ходят взад и вперед, некоторые начинают чертить мелом на полу в разных местах грубые круги, квадраты, даже очертания ступней, но все держатся подальше от большого стола. Близко к столу никто не подходит. Солдат спрашивает, не надо ли ему что-нибудь сделать, но один из них говорит — нет, делать тут нечего, пусть лучше он станет снаружи и следит, чтоб сюда никто не входил.
— Нет, — оборачивается Саксл, не двигаясь с места. — Я хочу вызвать Дэйва Тила. Вы ведь знаете его? — спрашивает он солдата, и солдат кивает.
— Я позвоню ему и расскажу, что случилось, — продолжает Саксл, ни к кому не обращаясь и снова подходя к телефону. — Он приедет и восстановит все, как было. Он снимет показания приборов. Страшно не хочется звать его сюда, но, может, он сумеет восстановить картину, может, он…
Солдат видит, что Саксл подходит чуть ближе к столу. Он поднимает голову — очевидно, смотрит на циферблаты приборов, что висят над столом. Он берет маленькую металлическую плашку из кучи плашек, лежащих на другом столе поменьше, и, пристально разглядывая, медленно вертит ее в пальцах. Солдат замечает, что другие бросили свое дело и не сводят глаз с Саксла. Саксл кладет плашку обратно, опять рассматривает циферблаты счетчиков, потом слегка подымает руки и глядит на них. Так он и стоит, а в это время откуда-то издали доносится глухое рычанье санитарной машины, то обрывающееся при переключении скоростей, то возникающее снова, уже на более высокой ноте.
Солдату не терпится узнать, что произошло и что будет дальше, но он не может придумать, как спросить, а главное, понимает, что сейчас не время спрашивать. Все же он не в силах удержаться. Люди один за другим выходят из дома на крыльцо, потом спускаются по ступенькам на поляну, куда въезжает санитарная машина. Солдат трогает за плечо человека, идущего позади всех, делает неопределенный жест и бормочет что-то нечленораздельное, но на лице его написано такое откровенное любопытство, что человек, не дожидаясь вопроса, говорит:
— Я сам толком ничего не знаю, кроме того, что он потерял управление, — человек смотрит на солдата удивленным взглядом. — А почему, понятия не имею.
Солдат видит с крыльца, как люди входят в санитарную машину, как машина делает на поляне разворот. Джипы и военные автомобили — их четыре штуки — стоят где попало, по всей поляне, и мешают водителю развернуть длинную санитарную машину. Водитель задевает один из джипов, до ушей солдата доносится ругательство. Потом водитель дает задний ход, медленно и осторожно лавирует между двумя машинами и продвигается к самому краю поляны; теперь путь свободен, и машина, пересекая поляну, выезжает на дорогу, идущую между деревьями в гору; еще секунда, и санитарная машина исчезает среди деревьев.
Часть II
Среда. — Разум, сердце, но не руки
Ранним утром на вершине пика Тручас играют сиреневые и голубые блики; пик еще темен, а на долину между ним и горным плато уже сеется бледное золото. Ранним утром пик Тручас кажется недостижимо далеким и прекрасным. В мае, как, впрочем, и в июле, утра на плато бывают холодные, а город полон того особого очарования, которое свойственно многим городам в часы, когда улицы еще безлюдны и тихи. Главная улица Лос-Аламоса тянется через все плато к востоку и западу, и когда восходящее солнце венчает пик Тручас, уличные фонари, указательные столбы и ранние прохожие отбрасывают на мостовую длинные тени. На другой день после случая в каньоне, часов около семи утра, когда первые лучи солнца хлынули через пик Тручас, Дэвид Тил вышел из больницы, сошел с немощеного, раскисшего после весенних дождей тротуара и зашагал по мостовой, преследуемый своей гигантской тенью.
Он поднял воротник мятого, заношенного пиджака и сгорбил плечи, стараясь еще глубже уйти в воротник. Он шагал, съежившись от холода и нагнувшись вперед, — так было легче ходить при его хромоте. Невысокий и хрупкий, Дэвид Тил сзади или сбоку представлял собой довольно жалкую фигуру — он так сгорбился, что трудно было заметить, какой прекрасной формы у него голова. Тил думал о фразе, вычитанной у какого-то писателя — кажется, русского. Фраза была такая: «Все молитвы сводятся к одному: господи, сделай так, чтоб дважды два не было четыре». Иногда он подымал голову, и тогда его благородный профиль бросался в глаза; лицо у него было напряженное от мыслей, от холода, от бессонной ночи. Спереди, вместе с длинной, тянущейся за ним тенью, он производил довольно внушительное впечатление.
У Дэвида Тила одна нога была короче другой и к тому же искривлена. Поэтому он ходил с толстой суковатой палкой, тяжелой с виду, чересчур для него массивной; на солнце она отливала маслянистым блеском. Дэвид ловко управлялся с палкой, со своей здоровой ногой и искалеченной ногой, но туловище его оставалось почти неподвижным, словно существовало само по себе, вне тех усилий, которые раньше, а может, и сейчас, приходилось затрачивать при ходьбе. На улице не было ни души, и все плато казалось сейчас безлюдным.
«Господи», — почти вслух проговорил Дэвид. «Это у какого-то старого русского писателя», — сказал он себе, но не мог припомнить у кого именно.
Дойдя до узенькой улицы, пересекавшей главную, — это был, скорее, просто переулок, но вымощенный, — Дэвид свернул и побрел между двумя рядами домов; на восточной стороне тень от домов перемежалась яркими солнечными просветами, и маленькая ковыляющая фигурка пешехода то скрывалась в тени, то озарялась солнцем. У восьмого по счету дома Дэвид, не поднимая глаз, вдруг резко, будто его кто-то дернул, повернулся и, подойдя к двери, постучал. Справа на двери висела медная дощечка, на которой блестели выпуклые буквы: «Полковник Корнилиус Хаф». Стоя у двери, Дэвид обводил буквы концом палки. Выждав с минуту, он снова несколько раз стукнул в дверь набалдашником. И тотчас в доме послышались звуки: шорох, шаркающие шаги и хриплые спросонья голоса. Наконец дверь открылась, на пороге стоял сам полковник Хаф, аккуратный и по-военному подтянутый, несмотря на халат и такой ранний час.
— Дэвид… — сказал он, и в голосе его звучали сочувствие, отеческая заботливость и, быть может, легкая укоризна. Он произнес только одно слово, но глаза его говорили «не нужно было сидеть в больнице всю ночь», и «не нужно было приходить так рано», и «не нужно так расстраиваться», и «но я понимаю вас».
— Входите, Дэйв, — сказал полковник и пошел было в дом, но остановился и спросил: — Что-нибудь случилось?
— Ничего, — ответил Дэвид, — все идет по плану.
Полковник бросил на него быстрый взгляд, но на этот раз его глаза ничего не выражали. Он пошел в глубь дома, зовя жену; Дэвид следовал за ним. Полковник крикнул, что пришел Дэвид, и попросил подать кофе. Жена отозвалась сверху: «Бедный Луис Саксл и другие тоже, подумать только, какой ужас», — сказала она. Голос ее был приветлив, она ни о чем не стала расспрашивать, потому что была замужем за полковником уже тринадцать лет и почти все это время прожила с ним на разных военных объектах.
— Значит, никаких перемен, — сказал полковник. — Это хороший признак, правда?
Дэвид пожал плечами.
— А его руки? — спросил полковник. — Плохо, да?
— В котором часу вы ушли из больницы?
— Что-то около одиннадцати — кажется, в десять тридцать.
— Да… — сказал Дэвид. — Немного позже его руки положили в лед. Левая величиной с добрую дыню. Руки спасти не удастся.
— Понимаю, — произнес полковник. Он зашагал по комнате, мельком поглядывая на Дэвида, который стоял посредине и обводил концом палки узор индейского ковра. Ковер жена полковника купила в индейском пуэбло вскоре после того, как они с мужем приехали на этот объект.
— А если ампутировать руки, есть ли надежда… — начал полковник и после паузы продолжал: — Бывает, если ампутировать вовремя, можно остановить гангрену и прочее. Может, это его спасет? — Полковник снова замолчал, потом добавил: — Чтобы он поплатился за ошибку только руками, которые ее совершили.
