Птиц прочих видов Паломар не гоняет, а, напротив, привечает, игнорируя ущерб, который могут нанести их клювы, поскольку видит в них посланцев благорасположенных божеств. Визиты их, однако, редки: подлетает иногда патруль из воронов, рассыпавшись по небу смоляными пятнышками и распространяя (ведь меняется с веками и язык богов) ощущение жизни и веселья. Было несколько дроздов, живых и грациозных, как-то – коноплянка, ну, и воробьи, в своей обычной роли малопримечательных прохожих. Присутствие над городом других пернатых замечаешь издали: осеннею порою эскадрильи перелетных птиц, а летом – выполняющих фигурные полеты ласточек и каменных стрижей. Иной раз долетают до черепичных волн чайки, загребая воздух длинными своими крыльями, – возможно, двигаясь от речного устья вдоль излучин вверх, сбиваются с пути, а может быть, подыскивают место для свершенья брачного обряда, – и морские крики их сливаются с шумами города.
Веранда расположена двумя уступами: с террасы – бельведера – открывается нагромождение крыш, поверх которых Паломар скользит как будто птичьим взглядом. Он старается представить мир, как видят его птицы (под которыми, в отличие от Пал омара, пустота); хотя, возможно, птицы никогда не смотрят вниз, а только, рея под углом к земле, глядят по сторонам, и взгляды их, как и его глаза, везде встречают только крыши, постройки разной высоты, стоящие вплотную, так что ниже заглянуть нельзя. О том, что там, внизу – невидимые улицы и площади, что настоящая земля – на уровне земли, он знает из иного опыта; но по картине, открывающейся перед ним с веранды, заподозрить это невозможно.
Облик города на самом деле и определяют эти перепады крыш, их черепица – старая и новая, рельефная и плоская, изящные или, наоборот, массивные их гребни, навесы из гофрированного этернита[7] и из трубочек – для вьющихся растений, парапеты, балюстрады и пилястры с вазами на них, стальные баки для воды, стеклянные люкарны, слуховые окна и над всеми ними возвышающийся лес антенн – прямых, кривых, эмалированных и ржавых, разных поколений, со всевозможными отростками, рогами и щитами, но при этом неизменно тощих, как скелеты, и внушающих трепет, как тотемы. Разделяясь фьордами пространства, смотрят друг на друга пролетарские веранды, на которых сушится белье и в цинковых тазах произрастают помидоры, веранды обитаемые – со шпалерами из зелени, цепляющейся за деревянные решетки, с садовой мебелью из крашенного белой краской чугуна и свертывающимися в трубки тентами, многоярусные башни с колокольнями в форме колоколов, аттики, надаттики, надстройки – запрещенные и безнаказанные, государственные учреждения анфас и в профиль, леса из полых трубок возле еще строящихся или позабытых недостроенными зданий, огромные задрапированные окна и окошечки уборных, стены цвета охры, цвета жженой сиены, стены цвета плесени, все в трещинах, откуда свешиваются пучки травы, колонны лифтов, шпили церковок с мадоннами и башенки с двух – и трехарочными окнами, скульптурные изображения коней и целые квадриги, развалюхи, бывшие некогда роскошными особняками, развалюхи, перестроенные в холостяцкие квартиры, и купола, которые, куда ни глянь, виднеются на фоне неба, словно подтверждая женскую, юнонину, натуру Рима, – розовые, белые, лиловые в зависимости от поры и освещения, с прожилками нервюр, увенчанные фонарями, на которых высятся другие, маленькие купола.
Но ничего подобного не видит тот, чьи ноги – или чьи колеса – движутся по городским булыжным мостовым. Отсюда же, напротив, кажется: эта поверхность и является земной корой, – неровная, но плотная, хотя изборожденная щелями неизвестной глубины, колодцами, расселинами или, может, кратерами, края коих в перспективе будто наползают друг на друга, как чешуйки у еловой шишки, так что даже не приходит в голову вопрос: а что скрывается внизу, – столь множественно, разнолико и богато зрелище, дарящее уму избыток сведений и смыслов.
Так рассуждают птицы. Так, по крайней мере, рассуждает, представляя себя птицей, Паломар. «Лишь досконально ознакомившись со внешней стороной явлений, – думает он, – можно пробовать проникнуть вглубь. Но внешняя их сторона неисчерпаема».
Этим летом на веранде вновь живет геккон. Исключительное местоположение позволяет Паломару наблюдать его не со спины, как нам привычнее разглядывать всех ящериц, а со стороны брюшка. В гостиной Паломаров есть окно-витрина, которое выходит на веранду, в нем на полках выстроены вазы в стиле «ар нуво»; в вечерние часы их освещает лампа в семьдесят пять ватт. Со стены веранды на наружное стекло витрины свисают голубые веточки свинцовки, и каждый вечер, чуть зажжется свет, геккон, живущий на стене под листьями, переползает на стекло напротив лампочки и замирает, как на солнцепеке. На свет слетается и мошкара, и стоит мошке подлететь поближе, он ее глотает.
В конце концов супруги Паломар перебираются от телевизора к витрине и из комнаты разглядывают светлый силуэт рептилии на темном фоне. Выбрать между телевидением и гекконом им порою нелегко, ведь каждое из зрелищ может предоставить информацию, которой не дает другое: телевидение путешествует по континентам, собирая световые импульсы, отображающие внешнюю сторону явлений, геккон же олицетворяет неподвижную сосредоточенность и скрытый лик, изнанку предстающего глазам.
У геккона удивительные лапы – истинные руки с пальцами-подушечками; прижимая их к стеклу, он держится на нем посредством крошечных присосок; пять пальчиков расходятся, как лепестки цветочков на рисунках малышей, а стоит лапе двинуться, сжимаются, как закрывается цветок, чтобы потом вновь разойтись и распластаться по стеклу, так что покажутся тончайшие бороздки, похожие на отпечатки пальцев. Кажется, будто эти руки, хрупкие, но сильные, достаточно ловки, чтобы – будь они избавлены от надобности прицепляться к вертикальной плоскости – приобрести все свойства человеческих ладоней, ставших, говорят, искусными, когда отпала надобность висеть на ветках или упираться ими в землю.
Согнутые в коленях, а верней сказать, в локтях, гек-коньи лапы пружинят, поднимая тело. Хвост прикасается к стеклу лишь серединной полосой, которая как бы скрепляет череду колец, охватывающих его и превращающих в надежно защищенное и мощное орудие; кажется, по большей части вялый и оцепенелый хвост геккона не способен и не претендует ни на что иное, кроме как служить ему добавочной опорой (не сравнить с изысканно подвижными хвостами других ящериц!), но при необходимости он мгновенно реагирует, становится маневренным и даже выразительным.
Головы не видно, только емкое, подрагивающее горло и выступающие по бокам глаза без век. Горло – внешняя поверхность дряблого мешка, который простирается от твердого и сплошь покрытого чешуйками, как у каймана, края подбородка до белесого брюшка, в том месте, где оно надавливает на стекло, тоже усеянного – вероятно, липкими – крупинками.
Когда рядом с пастью пролетает мошка, язык геккона вылетает и молниеносно втягивает ее внутрь – эластичный и цепкий, не имеющий определенной формы, он способен принимать любую. Паломар, однако, всякий раз не может быть уверен, что на самом деле его видел, но вот сейчас определенно видит в гекконьем горле мошку. Брюшко рептилии, прилепленное к освещенному стеклу, прозрачно, будто бы просвечено рентгеном, и можно проследить за тенью жертвы в пути по поглощающей ее утробе.
Будь все материи прозрачны – и земля, которая нас носит, и оболочки наших тел, – все сущее предстало бы не колыханием неосязаемых вуалей, а преисподней, где безостановочно свершается дробление и поглощение. Может быть, тем временем какое-нибудь божество Аида оком, проницающим гранит, следит из глубины земли за нами, за круговоротом жизни – смерти, наблюдает, как растерзанные жертвы тают в чревах пожирателей, которым также суждено быть поглощенными какой-нибудь другой утробой.
Геккон не движется часами; иногда хлестнет вдруг языком, проглотит мошку или комара; других таких же насекомых, севших по неведению рядом с его пастью, кажется, не замечает. Может, их не различают вертикальные зрачки гекконьих глаз, лежащих по бокам? Или он их выбирает, руководствуясь какими-то мотивами? А может, все решает случай или прихоть?
Расчлененные на звенья хвост и лапы, крошечные зерновидные пластинки, покрывающие голову и брюхо, делают его похожим на какой-то механизм, на разработанную тщательнейшим образом машину, продуманную до мельчайших элементов, так что думаешь: а не напрасно ли, учитывая ограниченность производимых ею операций, это совершенство? Может быть, разгадка такова: он просто сводит к минимуму свои действия, довольный уже тем, что существует? Может быть, геккон преподает урок, противоположный той морали, что стремился в юности усвоить Паломар: всегда стараться хоть чуть-чуть превысить свои возможности ?
