Встав с кресла, она поднялась по лестнице в свою комнату и сняла одежду. Подойдя к мраморному умывальнику, налила воду из кувшина в раковину и вымылась, намылив мочалку куском лавандового мыла. Затем запустила пальцы в волосы, чтобы вытряхнуть куриные перья и самшитовые листочки, и просто распустила их по плечам. Обычно она носила две прически: либо собирала волосы в два пучка, скручивая их в большие валики, которые свисали по обе стороны головы, как уши гончей, либо завязывала их сзади наподобие конского хвоста. Теперь у нее больше не было ни необходимости, ни желания делать такие прически. Она могла ходить с распущенными волосами, как сумасшедшая, и это не имело никакого значения, так как иногда неделю, а то и десять дней поблизости не было ни души.
Ада отправилась к комоду за чистыми панталонами и не нашла ни одной пары, так как она довольно давно не стирала. Она надела белье, которое вытащила из-под кучи грязной одежды, рассудив, что, возможно, со временем оно стало свежее, чем то, которое она только что сняла. Ада прикрыла его более или менее чистым платьем и задумалась, как ей провести оставшиеся часы до того, как придет время отправляться спать. В какой же момент ее жизнь изменилась настолько, что она больше не прикидывает, как провести день приятно или с пользой, а думает лишь о том, как его пережить?
У нее почти исчезло желание что-либо делать. В течение месяцев, что прошли со времени кончины Монро, она лишь разобрала его вещи, одежду и бумаги. Даже это оказалось испытанием, так как у нее возникло необъяснимое чувство страха перед комнатой отца и она не в состоянии была зайти туда в течение многих дней после похорон. В течение всего этого времени она часто стояла в дверях и заглядывала внутрь, словно человек, который остановился в нерешительности у обрыва отвесной скалы. В кувшине, стоявшем около умывальника отца, оставалась вода, пока не испарилась сама собой. Когда Ада наконец собралась с духом и вошла, она села на кровать и заплакала, а потом принялась аккуратно складывать белые рубашки, черные сюртуки и панталоны. Потом рассортировала, снабдила пояснительными надписями и сложила в коробку бумаги Монро — его проповеди, ботанические заметки и дневники. Каждое маленькое затруднение все глубже повергало ее в печаль, вереница пустых дней со временем слилась в один, пока Ада не дошла до такого состояния, что естественным ответом на вопрос: «Что ты будешь сегодня делать?» — было: «Ничего».
Ада взяла книгу со столика у кровати, отправилась в зал и села в обитое тканью кресло, стоявшее раньше в спальне Монро. Теперь она поставила его у окна так, чтобы на него падал свет. Последние три унылых месяца она провела большей частью сидя в этом кресле с книгой в руках и читала, завернувшись в стеганое одеяло, потому что в доме было холодно даже в июле. Она брала с полки все, что ей попадалось под руку; это были разнообразные книги, в том числе кое-какие новые романы, которые она случайно обнаружила среди научных книг Монро. Пустяки вроде «Меч и мантия» Лоуренса и многое другое в том же духе. Она читала эти книги и через день уже не помнила, о чем там шла речь. Когда же она бралась за более серьезные произведения, жестокая судьба обреченных героинь, которая описывалась в них, еще больше усугубляла ее подавленное состояние. Со временем каждая книга, которую она брала с полки, вызывала страх: все они рассказывали об ошибках, совершаемых несчастными темноволосыми женщинами, которые заканчивали свои дни в изгнании, искупая вину. От «Мельницы на Флоссе»[8] она сразу же перешла к небольшой и тревожной повести Готорна примерно на ту же тему. Монро, по-видимому, не дочитал ее, так как страницы были разрезаны только до третьей главы. Ада предположила, что Монро счел эту книгу излишне жестокой, но ей она показалась хорошим практическим руководством для будущей жизни. Не имеет значения, о чем там шла речь, — все персонажи жили более полной жизнью, чем она.
Поначалу единственное, что ей нравилось в этом уголке, выбранном для чтения, это удобное кресло да хорошее освещение, но через несколько месяцев она пришла к выводу, что вид из окна приносит некоторое облегчение, в отличие от мрачных историй, которые она читала, так как стоило ей оторвать взгляд от страницы, как он устремлялся через поля и поднимался по туманным хребтам к голубой громаде Холодной горы. Когда она оглядывала открывавшуюся перед ней панораму, ей казалось, что ее положение не так уж плохо и не лишено веселых тонов. В течение лета ландшафт по большей части был тусклым и печальным. Сырой воздух, проникающий в окно, был так насыщен запахами гниения и роста, что разглядеть что-либо за густым туманом было так же трудно, как пробиться через мерцающую плотную завесу, глядя в старую оптическую трубу. Воздух был насыщен влагой, и это влияло на восприятие, искажая, увеличивая или уменьшая расстояние и высоту, как плохая оптика, и постепенно начинало казаться, что гора почти невесома. Глядя в окно, Ада изучила все разновидности испарений, какие только можно увидеть: легкая дымка, плотный туман, стелющийся по долине, клочья облаков, висящие как лохмотья на плечах Холодной горы, серый дождь, падающий сплошной стеной целый день, как будто старые веревки свисали с небес.
Как она поняла, для того чтобы полюбить эту облачную горную страну, требовалось более тонкое восприятие, и в целом это было намного труднее, чем уловить тихий голос Чарльстона во время вечерней прогулки вдоль батареи, когда в гавани перед тобой — форт Самтер, за спиной — большие белые дома и карликовые пальмы шелестят широкими листьями под легкими порывами морского бриза. Если сравнивать, то слова, которыми говорил этот гористый пейзаж, были не такими умиротворяющими, более резкими. Впадины, хребты и вершины казались неприступными и мрачными; хорошее место для того, чтобы спрятаться.
Книга, которую Ада читала сегодня, также принадлежала отцу, это был роман Симмза[9], чарльстонца и друга Монро, о приключениях на фронте. Ада встречалась с ним несколько раз во время его приездов в город с плантации на Эдисто. Она вспомнила о Симмзе, потому что не так давно получила письмо от одной знакомой из Чарльстона, которая упомянула о его глубокой скорби по поводу недавней кончины его жены. Только опиум спас его от безумия, писала подруга, и именно это не шло у Ады из головы.
Она начала читать, но какими бы занятными ни были события этой истории, она не могла не думать о еде. Поскольку поиски яиц не увенчались успехом, она так и не позавтракала, хотя день приближался к полудню. Прочитав несколько страниц, Ада положила книгу в карман, спустилась вниз в кухню и принялась рыскать по кладовой в поисках чего-нибудь, что она могла бы превратить в пищу. Она провела почти два часа, пытаясь разжечь духовку и замесить тесто для пшеничного хлеба; в тесто пришлось добавить вместо дрожжей соду — единственное, что она смогла найти. Однако когда каравай появился из духовки, он напоминал большую, скверно выпеченную лепешку; корка подгорела, остальное осталось сырым и имело привкус непропеченной муки. Ада откусила кусочек и тут же выплюнула, а каравай выбросила в окно на двор курам. На обед она съела только тарелку помидоров и огурцов, порезанных ломтиками и сдобренных капелькой уксуса и щепоткой соли. Толку от этого не было никакого; точно такой же эффект она могла бы получить, просто подышав воздухом.
Ада оставила грязную тарелку и вилку на столе. Взяв с дивана скомканную шаль, она встряхнула ее и накинула на плечи. Затем вышла на крыльцо. Небо было безоблачным, хотя и затянуто легкой дымкой, из-за чего его голубизна казалась блеклой. Она заметила черно-золотистого петуха возле амбара. Он скреб землю лапами и клевал что-то, а затем в ярости бегал вокруг этого места. Покинув дом, Ада направилась к воротам, затем вышла на дорожку. По ней так мало ездили в последнее время, что по краям она заросла высокими кустами астр и лисохвоста. Изгородь вдоль дорожки была покрыта вьющимися растениями с маленькими желтыми и оранжевыми цветочками. Ада подошла и сорвала один, чтобы разглядеть его получше.
— Сорняк обыкновенный, — сказала она вслух, радуясь тому, что есть что-то, чему она может дать имя, даже если оно ее собственного изобретения.
Она прошла по дорожке с милю, затем покинула лощину Блэка и вышла на дорогу, идущую к реке. По пути она собирала букет из полевых цветов, какие попадались ей на глаза, — блошница, дудник, верблюдка, разные лечебные травы. Дойдя до реки, она свернула на дорогу, тянувшуюся по ее берегу, и пошла вверх по течению, по направлению к церкви. Эта дорога, вся изрезанная колеями от колес повозок, была главным путем сообщения для общины. Под копытами лошадей, коров и свиней мелкие лужицы превратились в черные мутные болотца, и в таких местах пешеходы, которые не хотели утонуть в грязи, проложили по обочине тропинки. Деревья вдоль дороги низко склонили ветви под тяжестью зеленой листвы. Они казались утомленными от ее обилия и стояли поникшие, хотя и не от засухи, так как лето было влажным и река, вдоль которой шла дорога, была полноводна и глубока.
