У Скита ранее не было домашнего уюта. В тюрьме ему мечталось о любви. Эта мечта само собой была связана с домашним уютом…
Он, она и их жилье. Красивая девушка означала для него одновременно и защищенность от одиночества, в котором он себя интуитивно осознавал всегда с того времени, как себя помнил.
Варя объяснила ему и свое стремление:
– Я давно хотела влюбиться, даже сама не знаю, как давно, но встречалось все не то – то комсомольцы, то блатные, а чтобы нормальный кто-нибудь… Хотелось встретить настоящего.
Скиталец удивился:
– Но ведь и я в некотором смысле как бы из этих… И с чего ты взяла, что я настоящий? Я и сам еще не понимаю, каким мне быть должно.
Но ему льстило, что она считала его настоящим. Еще она требовала слов любви… Они бродили по Роще, ходили вдоль железнодорожного полотна, и она упрекала его:
– Почему ты никогда не говоришь мне: «Я тебя люблю»?
Скиталец не понимал, что она от него хочет.
– Что ты меня любишь? – переспросил он.
– Да нет, – она вспыхнула, – что я тебя люблю, то понятно, но ты не говоришь, что ты меня любишь.
– Кого ж еще? – удивился Скит. – Ведь это как дважды два.
Варя приставала:
– Тогда так и скажи: «Я тебя люблю».
Скит повторил:
– Я тебя люблю.
– Прямо выдавил из себя, – сморщилась Варя, – если бы сама не настаивала, то и не сказал бы.
– Но я же все равно… Просто зачем говорить? – Скиталец недоумевал.
– И впрямь все равно, как одолжение сделал, – она явно над ним насмехалась.
Хотелось ему тогда ей доказать, что нет ничего и никого на свете, кого бы он любил, кем бы дорожил более, чем ею, но промолчал: он действительно не умел болтать о любви. Он считал, что смешно, пошутив, уточнять: «Я пошутил». А она ему бросила, что он просто-напросто не музыкален. Опять непонятно:
– Причем здесь это?
– А притом, что для меня эти слова – музыка. Соображаешь?
В прописке ему отказали, следовательно и работу найти было нелегко; тем не менее он каждый день уходил, якобы искать ее, но ходил воровать. Не жить же ему на ее иждивении, в самом деле.
К Вариной матери он не пошел, Варя отсоветовала, считая, что лучше пусть все сложится так, как угодно судьбе, зачем торопить события? Они всегда были вместе. Скиталец избегал мест сборища воров, промышлял в одиночку. Ему в этом никто не препятствовал. Он был свободен даже больше, чем ему хотелось. В жизнь воровскую его никто не тянул, воры его знали и многих из них знал он, с ним все были приветливы, над его любовью добродушно пошучивали, некоторые даже завидовали ему. Что и говорить, как сама воровская жизнь изменчива, так и любовь: в ней встречи-расставания. Так что хорошей паре, относившейся друг к другу с нежностью и преданно, почему не позавидовать?
Миновало с полгода. Варя ходила в суд на работу; Скит искал хоть какую-нибудь работу, но, конечно же, не находил. Он уверял Варю, что иногда ему удается найти временную работу, и она делала вид, что верит этому: надо было каким-то образом объяснить происхождение денег, продуктов, которые время от времени он ей приносил. В воровском мире еще царило относительное спокойствие. В те же конфликты, которые так или иначе возникали, он не совался – он был не в законе и не его дело знать, чем заняты профессиональные урки.
Если он мечтал когда-то стать вором в законе, после женитьбы (он лично считал, что женился на Варе, как и она считала себя замужем за ним), он об этом уже не думал. Да и воры не тянули его, им еще не было нужды пополнять ряды, еще не было резни, даже суки не стоили разговора, не было и других мастей.
Варя и Скит переселились из сарая в комнату, когда однажды их посетила ее мама. Собственно, в эту историческую минуту они как раз находились во дворе, сидели на скамье в ярких теплых свитерах, прижавшись друг к другу, и строили планы: о том, как у них все будет, когда, наконец, он пропишется и устроится работать на завод «Борец», где когда-то работал матрос Железняк, и получат свою собственную квартиру, которую, в виде исключения, не обворуют, учитывая задушевные связи Скита со специалистами воровского дела; мечтали о том, как у них родится ребенок и как однажды они будут совершать прогулки втроем. А мама, Мария Евгеньевна, уже стояла позади них и молча наблюдала влюбленных.
Мария Евгеньевна не была знакома с матерью Скита, хотя и знала, что та – буфетчица в кинотеатре. Она даже однажды, после ухода Вари из дома, заходила в этот буфет, но не стала знакомиться с этой угрюмой женщиной – не верила в серьезность увлечения дочери Скитальцем, бродягой, – а тогда чего ради? Где-где, а в Марьиной Роще знали цену воровской любви, воровские «жены» столь нравственно свободны, как и цыганки, хотя у последних преданность мужьям традиционна, даже дело чести. Воровская же жена… За примером далеко ходить не было нужды: в соседнем доме от нее проживала воровская жена. Сама не воровала – нет. Говорили, воры пытались ее натаскать, но… не воровка. А живет с вором. Если это можно назвать жизнью – упаси боже! Конечно, и воры, как и вообще люди, всякие встречаются, но надеяться, что Скит хороший человек…
Мария Евгеньевна не знала, что Скит еще не вор в том смысле, что не «член партии». Она не разбиралась в подробностях воровской жизни, как большинство обычных людей, не вникающих в хитросплетения каких бы то ни было политических коллизий.
Но картина, открывшаяся ее глазам во дворе, где рядышком сидели молодые, защемила ее сердце знакомой болью и мгновенно разбудила воспоминания о времени, ушедшем навсегда.
Однажды Скит сел в электричку, чтобы отыскать какое-нибудь место для своей семьи: Варе уже не было смысла скрывать от матери и Тоси свой значительно увеличивающийся живот. Но случилось так, что, прежде чем сесть в электричку, он зашел, или, говоря правильно, заканал в гастроном на Чкаловской, где почти без труда стал обладателем «пузыря». Этого было достаточно, чтобы разбудить в нем инстинкт охотника. Ему уже представлялось, как выкупает (вытаскивает – жарг.) дутого шмеля (толстый кошелек – жарг.).
Взяв пузырь, он направился на перрон Курского вокзала, намереваясь сделать посадку на поезд, следующий до Петушков. Войдя в вагон, выпил содержимое пузыря, затем решил прошвырнуться по вагону. Майдан (поезд – жарг.) уже был на ходу, оставляя позади пригород столицы. Заканав в очередной вагон, он обратил внимание на маму, сидящую рядом с пацаном лет шести. Над ней висел баул.
Женщина выглядела подавленной, словно чем-то опечаленной. Толстый, неприлично упитанный пацан рядом с ней смотрелся отталкивающе, был капризен, что-то от нее требовал противным голосом.
Какая несуразица, промелькнула мысль, какое несоответствие: у такой симпатичной дамочки этакий отвратительный выродок. Зайдя с тыла, Скит через пару минут спокойно, как свой, снял висевший баул, а еще через несколько минут, стоя на опустевшем перроне, с удовольствием провожал взглядом уходящий майдан. Уединившись недалеко от железнодорожной платформы, он с нетерпеливым любопытством стал изучать содержимое баула. В нем оказались четыреста рублей с мелочью, кое-какие вещи домашнего обихода и ксивы: паспорт, сберкнижка; еще присутствовала телеграмма, из нее явствовало, что ее муж попал в больницу в городе Владимире, что ему предстоит операция.
Деньги небольшие, но все же… Документы… Скиту представилась эта подавленная женщина и им овладело неприятное чувство: ведь она ехала в больницу к мужу. В паспорте место ее прописки – Реутово. Конечно, содержимое баула не говорило о том, что она едет в больницу. Вдруг подумалось совершенно несвойственное: а не вернуть ли баул? Тут же вспомнил противного пацана с мерзким голосом – да ну их к черту! Обойдутся. Он вернулся на платформу, приближалась электричка в сторону Петушков. Он вошел, сел в конце вагона, повесил баул и задумался. Почему-то на него удручающе действовал побитый вид той женщины. Там беда, а он – в кураже!? И у него самого жена – сказочная красавица… Он сошел в Реутово, отправился поискать эту улицу…
Открыла ему она сама, удивленно уставилась на свой баул, затем вопросительно на Скита.
– Вот, – протянул он баул, – подобрал. Ваш?
– Да, да, господи! – как она обрадовалась. – Да что же вы стоите, проходите, садитесь, я вас угощу чаем.
Противный мальчик на толстых ногах вышел из соседней комнаты, уставился злобным взглядом на Скита, а женщина действительно налила в чашку кипятку, положила заварку, указала на сахарницу, достала печенье.
– Вы пейте, я на минуточку, – и вышла в другую комнату, захватив с собой противного мальчика. Скит неохотно прихлебывал чай.
В другой комнате женщина говорила по телефону с каким-то Федором Абрамовичем. Наверное, иронически подумал Скит, рассказывает о редком проявлении честности, наверное, станет навязывать вознаграждение.
