Отец рассмеялся:
– Такой если клювом долбанет, убьет кота насмерть.
Гусь отказывался есть. Соседка посоветовала размочить в воде белый хлеб и пальцем пропихнуть ему в горло. Мать пропихнула. Раз, другой. Так и кормила его целый месяц, намучилась. Но отведать гусятины не довелось.
– Съели гуся-то? – спросила после праздника соседка.
– Остались мы, Зоя, без гуся. Выпотрошила, повесила на полчаса за окно, и тю-тю.
– Бывает, Валя. У меня Васька курицу из кастрюли вытаскивал, из кипящей воды. Два раза.
– Если бы кот. Человек. В милицию, что ли, сходить...
Мужик спер. Забрался в палисадник, срезал сетку с форточки. Я видела из кухни, как рука тянется, выскочила на крыльцо, но не успела. Удрал, гад. Я на всю улицу орала: брось гуся! Не бросил.
Из сеней на крыльцо вышел Мурзик, потянулся, зевнул, показал острые зубы.
– Это прораб, – почувствовал Сашка слова. – Вор прораб.
– Мам! – крикнул он. – Я видел того мужика! Я вспомнил, это батин прораб!
– Вот сволочь, – мать всплеснула руками. – Последнее дело у своих воровать.
В милицию она не пошла.
К весне капитальный мост дотянулся до Вар-варовки, а мостостроителям дали квартиры. Новый дом находился в другой части города, у зоопарка. Высокая кирпичная башня с балконами. Отец две недели ходил в новостройку, мастерил антресоль, клеил обои, вешал карнизы и люстры, покрывал лаком паркет. Несколько раз ему помогал Сашка – переехать требовалось до майских, и они спешили.
В последний день апреля во двор барака въехал «ЗИЛ» с открытым кузовом. Погрузились быстро, пожитков в семье было немного: два шкафа, стулья, обеденный и письменный столы, Сашки-на раскладушка, родительская койка с железной сеткой, ковер, тюк с одеждой, короб с посудой, швейная машинка, велосипед. Корыто бросили в сарае – теперь оно не нужно, в новой квартире есть ванна. Медные ложки и солдатские пуговицы тоже не ехали в новую жизнь. Они были хлам. Мать их выбросила.
Отец стоял во дворе, курил, прощался с соседями. Матери не было: встречала на новой квартире.
– А Мурзик где? Киса, киса...
Во мраке подвального оконца вспыхнули два желтых глаза. Сашка присел на корточки и увидел, как зрачки сузились до тминных зерен.
– Не поедет, – сказал Сашка отцу. – Он остается. Он так решил.
– Да ну, – сказал отец, направился к оконцу. Зерна исчезли. Отец вернулся к машине.
– Похоже, так и есть... Умный кот. Жалко оставлять...
Сашка молчал.
– Ты в кузове поедешь, в кабине места нет, – сказал отец, подсаживаясь к водителю.
Сашка забрался на заднее колесо, перемахнул через борт, лег ничком на родительскую кровать, и «ЗИЛ» тронулся.
Коты никогда не оправдываются.
Было воскресенье, девятнадцатое июня. День медика, почитаемый бабушкой как большой праздник, с которым, с натяжкой, могли соперничать лишь Новый год и Яблочный Спас.
Проснувшись по-дачному, около полудня, мы, не торопясь, набросили изумрудно-зеленую клеенку на большой старый стол под яблонями. Ко времени нашего праздничного завтрака у соседей, в новом кирпичном особняке, уже выстукивали молотками таджики. Их усердный труд еще сильнее обострял ощущения воскресного дня. Под этот назойливый стук было приятно выносить и лениво расставлять на клеенке пузатую сахарницу с отколотой ручкой, коричневую керамическую вазочку с конфетами, соломенную корзинку с овсяным печеньем, вафельный торт, тарелку с расплывчатой синей надписью «Общепит», посреди которой холодил взгляд слиток сливочного масла. А за ними – жестянку с красной икрой и большущее блюдо с золотой каемкой, из послевоенного сервиза, устланное сыром и сервелатом.
Мы еще студенты и не женаты. Сидим, обнявшись, на старенькой садовой качалке, на выгоревшем жестком матрасе, не раз попадавшем под дождь. Небо прозрачное и ясное, чувствуется, что дождя не будет ни к вечеру, ни ночью. За спиной, в саду, уже вовсю рассыпано щебетание, чириканье и посвистывание, прерываемое задумчивым шелестом ветра в листве соседских лип и нашей старой ивы, большущего, кривого, но живучего дерева, к черному стволу которого прибит давно заброшенный скворечник.
Стоило начать завтрак, как из-за угла дома беззвучно возникает парочка соседских котов. Впереди по дорожке невесомо пробирается Друг, серый, изящный, похожий на маленькую рысь. Добродушный и ласковый, он иногда целыми днями бродит вокруг нашего дома. В ясные дни он умывается под яблоней, растянувшись на скамейке, греется на солнышке или наблюдает за нами с крыши террасы. Несколько раз, во время дождя, он грустил на нашем крыльце, под козырьком, потом, отчаявшись, царапал входную дверь, с надеждой заглядывал в низенькое окошко и протяжно причитал.
Скорее всего, он рассказывал о том, как пережил здесь, в деревне, свою первую зиму. Дни были короткими, ветер гулял по опустевшим заснеженным клумбам под бетонно-серым, низким небом. Заколоченные дачки съежились среди сугробов. Крюкастые черные яблони превратились в ворчливых замерзающих старух. Изредка сосед, пожилой хмурый пчеловод, выплескивал котам в кастрюльку чуть теплый суп. Большая часть варева доставалась здоровенному вожаку по кличке Доктор. Этот дымчато-серый котище наводит страх на всех местных кошек: он беззвучно надвигается, сверкая глазами, с каждым шагом увеличиваясь в размерах и угрожающе пригибаясь к земле. Мелкие кошки, поджав хвосты, разбегаются от него с жалобными трусливыми воплями.
Зимой сосед пускал Доктора в дом, подкармливал рыбой, разрешал греться у камина и спать в ногах. Однажды, ласково поглаживая Доктора, сосед рассказал, как глубокой осенью в деревне чуть было не умер от сердечного приступа. Он целый день лежал на диване, не в силах подняться и позвонить сыну в Москву. Сердце в его груди сжалось в кулак: казалось, острые ногти вонзаются все глубже, и оно кровоточит. Вдруг скрипнула и медленно отворилась дверь, и в комнату беззвучно проник серый котище. Он посидел на пороге, с достоинством покачивая боками, прошелся по ковру, запрыгнул на диван и забрался хозяину на грудь. Тот был не в силах пошевельнуться и прогнать кота, и вскоре на его груди, широко распахнув сине-серые глазищи, уже сидел таинственный ушастый сфинкс и тарахтел, как старенький «Запорожец». Вдруг что-то произошло, тяжесть тоненькой струйкой стала куда-то утекать, сердце, сжатое в кулак, расслабилось, и боль ушла. После этого случая Доктору можно заходить в дом, валяться на диванах, растягиваться в креслах, есть на кухне и даже безнаказанно залезать на стол.
Все остальные соседские коты, и в их числе наш худой, ласковый Друг, в морозные дни, в метель и пургу грелись в сарае или, недовольно нахохлившись, сидели на крыльце. Окно кухни дразнило их чуткие носы ароматами сырников с ванилью, курочки, поджаренной до золотой корочки в кукурузном масле, тушеной телятины. И они обреченно мурлыкали на голубом ветру, приносящем из леса запах сырости и хвои. От морозов и снегопадов их шерсть с каждым днем становилась длиннее и пушистее, что придавало бездомной банде дикий и лихой вид. Они исхудали, стали осторожными, юркими и пугливыми. При любой возможности они старались украдкой проскользнуть в дом, пробраться на кухню и стянуть у хозяина что-нибудь со стола. Он бегал за ними по дому, ругаясь, ловил за хвост, хватал за шкирку, выносил на улицу и швырял в снег.
Друг все это рассказывал, постанывая и причитая. У нашей запертой двери, осыпаемый капельками дождя, пугливо прижимая уши от раскатов грома, и жалобно просился внутрь. Несколько раз я тайком запускала его в терраску-прихожую. Он благодарно терся об ноги, ласкался, бормотал что-то и затихал, спрятавшись под стулом. Обнаружив его, бабушка ворчала: «Не люблю я этого кота, морда его мне не нравится, непорядочный он». И сурово теснила растерянного Друга ногой в сторону двери. Выпроводив незваного гостя на улицу, она придирчиво осматривала терраску-прихожую и пересчитывала рыбу, что размораживалась на столе под полотенцем. Безразличие и подозрительность бабушки очень расстраивали Друга, но он не терял надежду. Часто он бродил возле нее по грядкам, терся об ноги, сидел рядом на скамейке, ласкаясь и тыча головой в усталые руки. Но бабушка оставалась неприступной. Большее, что она могла для него сделать – это, ворча и покрякивая, вынести вчерашнюю пшенную кашу и положить на фанерку в саду подальше от дома, чтобы кот не пробрался украдкой внутрь и чего-нибудь не стащил.
На запахи сервелата, сыра и икры, разнесенные ветром по округе, за Другом по пятам, почти не касаясь земли, скользит более мелкий, вороватый и пугливый Дымок. Однажды бабушка застала его на кухонном столе при попытке украсть большой кусок индейки. Рассвирепев, она хлопнула в ладоши, плеснула в убегающего вора ледяной колодезной водой из кружки и обозвала шпаной.
Как две тени, коты неслышно возникают возле нас. Друг бродит вокруг стола, назойливо и пронзительно клянчит. Он встает на задние лапы и, опираясь мне на колено, заглядывает в глаза своими зелеными и хитрющими глазищами. Он легонько выпускает когти мне в колено, а сам искоса поглядывает на мою тарелку. Дымок сидит в сторонке и с напускным безразличием умывается, украдкой наблюдая за бабушкой. Друг запрыгивает на качалку и утыкается влажным и теплым носом в мой нос. Бабушке все это надоедает: соседские и вообще какие-либо другие коты быстро выводят ее из себя. Она хлопает в ладоши, шикает и, торжествуя, поглядывает вслед двум серым попрошайкам, которые убегают, не урвав ни крошки с праздничного стола.
