Мы двинулись вслед за Лайлой в соседнюю комнату. Оглянувшись, я увидел, как Двойной Квартет взял у Дарлин самокрутку и сделал затяжку.
Черт побери, и чудные все же были у него глаза! И впрямь — зеркало души. Но улыбка — это уже перебор.
Мы оказались не то в передней, не то в гостиной. Мебель отсутствовала. Только к стенке был прицеплен за конец пустой водяной матрас, на котором красной краской красовалась надпись:
ПАУК ПОЕТ В ОДИНОЧЕСТВЕ.
— Гляньте-ка сюда, во двор, — сказала Лайла. — Прелестный вид!
Мы выглянули в окно. Двор был под стать дороге, по которой мы ехали, только еще хуже:
выбоины, грязные лужи, камни. Валялся разбитый унитаз.
— Очень мило, — сказал я. — Оригинально.
— Обитель художников, — пояснила наша посредница.
Я тронул занавеску, висевшую на окне. Кусок, за который я взялся, тут же отвалился.
— Эти люди погружены в свой внутренний мир, — сказала Лайла. — Они не обращают внимания на житейские мелочи.
Мы стали подыматься наверх. Лестница оказалась на удивление прочной. Ее добротность как-то сразу примирила меня с остальным.
В спальне тоже ничего не было, кроме водяного матраса, на сей раз наполненного. Он одиноко притулился в углу. И почему-то вздулся с одного краю, так что казалось, что он вот-вот лопнет.
Ванная была выложена плиткой, но пест так давно не мыли, что она почти исчезла под слоем грязи.
Коричневая краска, которой был выкрашен туалет, облупилась, и проступили более ранние слои точно такой же. Столь мерзкого сортира мне еще не приходилось видеть ни в одном самом занюханном баре; я мысленно перебрал их в памяти и убедился, что такой жуткой хезаловки она не сохранила. Я на минутку выскочил на крыльцо вдохнуть свежего воздуха, усилием воли отогнал от себя образ увиденного и прошел в ванную.
— Извините, — сказал я.
Лайла меня поняла.
— Уж это вы нас извините, — сказала она.
Я постарался не зацепиться взглядом за саму ванну, но надписи над ней бросались в глаза:
Если Тим Лири не Бог, значит, Бог умер.
Мой отец умер в бригаде Авраама Линкольна.
И у дьявола есть киска.
Чарлз Линдберг — минетчик.
Там были и другие граффити, но их невозможно было разобрать под слоем грязи.
— А теперь погуляйте сами, осмотритесь, прочувствуйте, так сказать, дух места. Покупка дома — такая морока. Не торопитесь и чувствуйте себя как дома.
Лайла вышла. Слышно было, как она спустилась по лестнице. Мы с Сарой пошли в холл. Со стены на веревке свисал заржавленный кофейник.
— Ой, мамочки, — сказала вдруг Сара, — мамочки!
— Что такое?
— Я вспомнила, что видела фотографию этого дома. Только сейчас вспомнила! То-то, думаю, мне всё знакомым кажется!
— И что же это за дом?
— Один из тех, где кого-то Чарлз Мэнсон укокошил!
— Ты уверена?
— Да, да!
— Надо сматываться…
Мы стали спускаться по лестнице. Внизу нас поджидала вся компания: Лайла, Дарлин и Двойной Квартет.
— Ну, — спросила Лайла, — что скажете?
— У меня есть ваш телефон, — ответил я, — созвонимся.
— Если вы творческие люди, — вставила Дарлин, — мы сбавим цену. Мы любим творческих людей. Вы творческие?
— Нет, — ответил я. — По крайней мере, я — нет.
— Я могу вам показать кое-что еще, — сказала Лайла.
— На сегодня хватит, — ответила Сара. — Надо передохнуть. Нам пришлось пройти мимо каждого из них, и покуда мы прощались, Двойной Квартет все улыбался, улыбался…
Район Марина дель Рей переживал не лучшие времена. Для верности Джон Пинчот пользовался, передвигаясь в этих местах, зеленым «понтиаком» 1968 года, а Франсуа Расин — коричневым «фордом» 1958-го. А иной раз они не брезговали и мотоциклом — на этот случай у них имелась пара «кавасаки» — 750— и 1000-литровый.
Однажды за руль ветерана-«форда» сел Веннер Зергог, он забыл залить в радиатор воды, и мотор заглох навеки.
— Что поделаешь — гений, — сказал мне Джон. — Не от мира сего. Когда Франсуа Расин слинял во Францию, Джон продал «форд». И вот наступил день, когда он позвонил мне.
— Мне приходится съезжать. Тут затевают строить отель или еще что-то в этом роде. Черт, ума не приложу, куда деваться. Мне нельзя уезжать из города, надо подзаняться твоим сценарием. Как, кстати, он продвигается?
— Помаленьку.
— У меня наклевывается неплохая сделка. А если не выгорит, есть на примете один парень в Канаде. Только вот этот чертов переезд. Уже бульдозеры подогнали.
— Слушай, Джон, располагайся у меня. У нас есть наверху лишняя спальня.
— Ты серьезно?
— Вполне.
— Я в доме не засиживаюсь. Ты меня и видеть не будешь.
— Ты «понтиак» еще не сбагрил?
— Нет.
— Ну, загружайся и давай сюда.
Я спустился вниз и сообщил Саре новость.
— У нас тут Джон немного поживет.
— Какой?
— Джон Пинчот. Его хижину стирают с лица земли. Бульдозерами. Пускай у нас перекантуется.
— Хэнк, ты же ни с кем не уживаешься. В момент взбеленишься.
— Ненадолго ведь.
— Ты будешь наверху на машинке стучать, а я тут внизу за все отдуваться.
— Устроимся как-нибудь. Не забывай, что Джон выплатил мне аванс за сценарий.
— Ну, Бог в помощь, — сказала она, повернулась и ушла в кухню.
Первые два вечера прошли сносно: мы с Джоном и Сарой пили и болтали. Джон травил байки, все больше про то, как трудно ладить с актерами и к каким ухищрениям приходится прибегать, чтобы они худо-бедно справились с ролью. Например, один парень в разгар съемок отказался произносить текст. Все делал как полагалось, но молчал как удавленный, требовал, чтобы какой-то там эпизод сняли по его причуде. А съемки шли где-то у черта на куличках, в джунглях, деньги кончались, и времени оставалось в обрез. И тогда Джон ему говорит: «Черт с тобой, будь по-твоему». И сняли эпизод, как он хотел, и звук записали. Только пленку в аппарат не зарядили. И все дела.
Во второй вечер вино текло рекой. У меня тоже язык развязался, и я пересказывал свои старые истории. Когда перевалило за полночь, Джон сказал: «Гизелла влюбилась в одного режиссера, а у него всего одно яйцо…»
Гизелла — парижская подружка Джона.
— Жаль, — сказал я.
— Теперь еще хуже стало. Второе тоже отказало. Рак. Гизелла в отчаянии.
— Да, невезуха.
— Еще бы. Я утешал ее как мог. Пишу, звоню. И прямо в разгар съемок. (Неприятности всегда случаются в разгар съемок.) Гизелла — знаменитая французская актриса. Они с Джоном делили кров в Париже. Мы с Сарой попытались его успокоить. Он взял сигару, обрезал кончик, лизнул, зажег, сделал затяжку и выпустил клуб ароматного дыма.
— Знаешь, Хэнк, я всегда знал, что ты напишешь для меня сценарий. Интуиция подсказывала. Причем я давно это знал. И давно начал искать деньги.
— Еще неизвестно, что у меня получится.
— Известно. Я читал все твои вещи.
— Мало ли что было. В писательском деле больше «бывших», чем в любом другом.
— К тебе это не относится.
— Я согласна с ним, Хэнк, — сказала Сара. — Ты настоящий ас. Зубы съел на этом деле.
— Но сценарий! Это все равно что с роликовых коньков встать на настоящие. И сразу выйти на лед.
— У тебя получится. Я был уверен в этом еще в России.
— В России?
— Да, прежде чем мы познакомились, я ездил в Россию искать деньги под этот проект.
— О котором я ни ухом ни рылом…
— Вот именно. Об этом знал только я. Из достоверных источников мне стало известно, что в России есть одна дама, у которой на счету в швейцарском банке восемьдесят миллионов.
— Похоже на дешевый телевизионный триллер.
— Похоже. Но я навел справки. У меня надежные каналы проверки. Но об этом я распространяться не стану.
— Нам это ни к чему, — сказала Сара.
— В общем, я раздобыл ее адрес. И начал плести интригу. Стал писать ей письма.
— И что — вкладывал в конверты свое фото в голом виде?
— Не сразу. Поначалу письма носили формальный характер. Я писал, что случайно наткнулся на ее адрес: он был нацарапан на клочке бумаги в коробке из-под обуви, которую я нашел в одном парижском доме. Я высказал предположение, что это перст судьбы. Вы не представляете, сколько потов с меня сошло, пока я сочинял всю эту муру!
— И все ради того, чтобы снять фильм?
— О, ради этого я и не на такое готов!
— Даже на убийство?
— Фу, что за вопрос! Итак, я слал ей письмо за письмом, и мало-помалу они превращались в любовные.
— Я и не подозревала, что ты знаешь русский, — сказала Сара.
— Я писал по-французски. У дамы был переводчик. Она отвечала мне по-русски, а мне переводили на французский.
— Нет, это не годится даже для телевидения.
— Не спорю. Но меня сверлила мысль о ее миллионах, и оттого письма делались нежнее и нежнее. До крайности.
