Ознакомительная версия.
1986
«Печальный египетский ослик...»
Печальный египетский ослик
Вдоль сизой пустыни идет.
Печальный египетский ослик
Пустую телегу везет.
Лимонной луны половина
И облако наискосок,
Холодная песнь муэдзина
Стекает в горячий песок.
И страшно душе заблудиться
В рябой мусульманской глуши,
Где приторный воздух слоится
И мертвый кустарник шуршит.
И до нашей эры, и после
Сквозь сонную эту жару
Шагает египетский ослик,
И уши дрожат на ветру.
1991
«Гудком пошарив, как клюкой...»
Гудком пошарив, как клюкой,
Локомотив летит из мрака.
На старой станции Джанкой
Смеясь и плача, спит собака.
Плевки мерцают под луной,
Окурки пляшут по перрону,
Вокзальчик сонный расписной
Напялил крышу, как корону.
А там, в вокзальчике, внутри,
Себя звездой воображая,
Надменно, будто бы чужая,
Над кассой лампочка горит.
Ночь, выпустив из рукава
Все фокусы свои и вздохи,
Уже понятная до крохи,
Сутулясь, тащится едва.
Среди изрезанных скамей
Слепой сквозняк завел шарманку
И выворотил наизнанку
Всю душу музыкой своей.
1983
«Ко мне приходит ночью тень отца...»
Ко мне приходит ночью тень отца.
А в королевстве сладко пахнет гнилью.
Остатки чая в раковину вылью,
Газетку долистаю до конца.
А в королевстве, как в семье любой,
Свои вялотекущие интриги,
Свои кастрюли и в карманах фиги,
Свой сор, свое вранье, своя любовь.
Мне гамлетовский плащ не по плечу.
Я путаюсь, о полы спотыкаюсь,
И в Лондон никогда я не отправлюсь,
И никаких дуэлей не хочу.
Ко мне приходит папа мой живой,
Такой живой, как был еще недавно.
Мы слушаем, как капает из крана,
Как пыльный свет шуршит над головой.
Уж дворник начинает снег скрести,
И ходики со стенки смотрят косо.
Я не могу ни слова, ни вопроса.
А папа повторяет: «Всех прости!»
1987
Густая хмарь с утра висит
Над башнями, над черепицей,
И надобно решить, решиться,
Опомниться, набраться сил.
Переливается, как ртуть,
В окне напротив телевизор.
Надменно выгибая грудь,
Гуляет голубь по карнизу.
В порту погрузчики трещат,
На стеклах пасмурная копоть.
Да разве кто-то обещал
Тебя всегда любить и помнить?
Теперь ты старше и умней,
И хватит на десяток жизней
Железной логики твоей
И правоты твоей булыжной.
1984
Городской упругий подорожник
На вишневом битом кирпиче.
Лист сорвешь – и белые, тугие
Жилочки потянутся от стебля.
Пыль слизнешь, и к ссадине прилепишь,
И, хромая, дальше побежишь.
А в фанерном летнем кинотеатре
Днем так гулко хлопают сиденья,
И танцуют ловкие пылинки
В трубчатых лучах. А на экране
Кони, свист, Гражданская война.
Листик отлипает от колена.
Кони мчатся. Ссадина болит.
Побеждают красные. И белый
Летний свет на улице так ярок,
И слегка знобит, хотя жара.
1984
Что хотел сказать художник?
Какова его идея?
В чем тенденция картины, сверхзадача и т.. д.?
Точки, черточки и пятна,
Непонятно, неопрятно,
Крошки хлеба в бороде.
То хотел сказать художник,
Такова его идея,
В том тенденция картины,
Сверхзадача и т. д.,
Что коротеньким пунктиром,
Исчезая под ногами,
Мимо глаз, помимо воли,
Вот она, проходит жизнь.
Циферблат и стрелок лепет,
Колонковой кисти трепет,
Акварельный тенорок.
Масла бас, сопрано туши,
Черные дела и души,
Белые тела и туши,
Разноцветные глаза.
Моет кисточку художник,
Лепит на нос подорожник
И глядит во все глаза.
На веранде чай, варенье,
Вот и все стихотворенье.
Какова его идея,
Сверхзадача и т. д.?
1995
«Что ж в голове такая толкотня...»
Что ж в голове такая толкотня,
Такая дрянь, автобусная склока?
Вон мокрая звезда стоит высоко
И, очевидно, смотрит на меня.
С душой своей дурацкую вражду
Не одолеть. Гуляет дождь по миру.
Как школьница эстрадному кумиру,
Осина аплодирует дождю.
Сам по себе, где хочет, дышит дух.
Плоть кутается в плед и чай глотает.
И надо выбирать одно из двух,
Ан третьего чего-то не хватает.
Я так давно и счастливо живу,
Что вот уже себя не замечаю,
И, если неожиданно встречаю,
Не узнаю и в гости не зову.
1983
«Оторваться от себя, как от земли...»
Оторваться от себя, как от земли.
Засыпая на полу пустой теплушки,
Нюхать мокрые серебряные стружки,
Исчезая вместе с поездом вдали.
Отдышаться от себя, как от беды.
Засыпая под защитой плащ-палатки,
Уезжая, уменьшаться без оглядки
До звереныша, до точки, до звезды.
Только тени, только щели в потолке,
Только темные неструганые доски,
Да на станциях щекотно по щеке
Путешествуют фонарные полоски.
1982
Вот окончена поэма.
Все вокруг темно и немо.
Влажен воздух, низко небо,
Бедный тополь у окна.
Вот окончена поэма,
А кому она нужна?
Соль дождя и горечь дыма,
Голых веток пантомима,
Ветер, форточки хлопки,
В ящике черновики.
Черный кофе в белой чашке,
Драгоценные бумажки,
Черных строчек теснота,
А за краешком листа,
За бумажною границей
Тот же тополь узколицый,
Но уже не дождь, а снег,
Но уже не тьма, а свет,
Жизни жалобная малость,
Белый космос, черный хаос,
Черный космос, огоньки,
Пауки и светляки,
Крошки, грязные стаканы,
В темной баньке тараканы,
Звон разбитого окна,
Запах жареного сала...
Я поэму написала,
А кому она нужна?
1996
Все чуждо нам в столице непотребной:
Ее сухая черствая земля,
И буйный торг на Сухаревке хлебной,
И страшный вид разбойного Кремля.
О. Э. Мандельштам, 1918 г.
Все началось со старого Арбата. Эту уютную, милую улицу превратили в лубочное торжище, в многослойную расписную матрешку для магазина «Березка».
Сначала было даже забавно: конечно, это уже не Арбат, но нечто новенькое, небывалое, нечто вроде московского Монпарнаса. На Арбате рисуют, пляшут, поют, читают стихи, а также торгуют всяческой «рашен клюквой». Разве не весело? Разве плохо? Бог с ней, с милой, старинной московской улицей.
Однако веселье не состоялось. Как-то вышло все натужно, пошловато. То ли дембельским альбомом, то ли блатным надрывом запахли все эти стихи-картинки. Монпарнаса не получилось, но и Арбата не вернешь.
Примерно тогда же появился и Рижский рынок – в новом своем обличии, место совершенно непристойное, опасное. Поговаривали, что там можно купить не только автомат Калашникова, но и пулемет, и пушку. Интеллигентные москвичи при одном лишь упоминании о Рижском рынке брезгливо морщились: экая гадость. Многие так и не побывали там ни разу, а зря. Именно Рижский рынок оказался эскизом будущей Москвы, всей Москвы. Именно там кооперативные ларьки стали преображаться в коммерческие с яркими колониальными товарами и фантастическими ценами. Именно там можно было заметить совершенно новый для Москвы спортивно-уголовный тип молодых людей с выбритыми затылками, в кожаных куртках на саженных плечах, в просторных, болтающихся между ног брюках.
Эти молодые люди ничего не продавали, не покупали, просто фланировали группами и поодиночке, куря длинные коричневые сигареты «Мор» и с ленивым презрением поглядывая вокруг.
Сегодня спортивно-уголовные молодые люди заполонили весь город. Их много, и хозяева здесь – они. Вернее, не они сами, а их невидимые боссы, те, кого они обслуживают, охраняют, по чьему приказу поджигают квартиры, режут глотки, похищают детей.
Боссы кожаных молодых людей – это, вероятно, и есть та тайная третья сила, не имеющая отношения ни к коммунистам, ни к демократам, ни к КГБ, ни к обществу «Память». Возможно, сегодня именно эта «третья сила» и управляет нашей несчастной страной.
Когда хлынули первые потоки барахла, оптом закупленного на нью-йоркских «сейлах», на парижском «Тати», на римском «меркатто», когда обыкновенные ботинки стали стоить в три раза больше среднемесячной зарплаты, когда в витрине безнадежно пустого «Детского мира» были выставлены американские игрушки, на которые нашим детям лучше не глядеть, – тогда уже многое можно было понять и просчитать. Но те, кто мог бы просчитать, кому хватило бы на это мозгов и логики, запоем читали «Огонек», «Московские новости», с замиранием сердца ждали очередной программы «Взгляд», стонали от восторга, видя на экране поющего Галича, рассуждающего Аксенова. Они, то есть мы, так сказать, гуманитарно обжирались, купались в золотом шампанском свободы, не замечая еще ни хлебных очередей, ни молодых людей с выбритыми затылками.
Ознакомительная версия.
