Наш уставной капитал — десять миллионов евро, прибыль и убытки делятся между учредителями, но мы не знаем, что такое убытки, а чистую прибыль, полученную в результате грамотной амортизации, мы распределяем по акциям, если только совет директоров не направляет полученные средства на модернизацию оборудования или на расширение ассортимента. Наш потребитель живет в среднем семьдесят семь лет и съедает за жизнь тысячу четыреста наших животных. Мясо не только привычка, это еще и большие возможности: пляжный зонт в шестом ряду, сетка от комаров, видеодомофон, кондиционер, поездка на матч предварительного этапа Лиги чемпионов. В течение вот уже семидесяти семи лет потребитель ест фарш из наших животных: в детских пюре, сидя на высоких детских стульчиках, наших животных режут ломтями под громкий плач в яслях, их шустро подают в школьных столовых к обеду и к любовным перепалкам в маленьких университетских буфетах, их режут на свадьбах, в первых своих квартирах, на крестинах, на конфирмациях, их рубят в тратториях, рекламируемых в ежедневных газетах, их нарезают ломтями в надежном убежище вторых квартир, купленных в удобном месте за минимальный аванс; нарезку из наших животных едят в общественно-личном пространстве больничных палат, без нее не обходятся холодные закуски поминок. Мы гарантируем сохранение великой итальянской скотобойной традиции, а также преемственность крестьянской культуры, прерванная связь с которой восстановлена благодаря нашей ежедневной энергичной работе; мы даем нашим потребителям то, чего им не дают госучреждения, ведь бывшие муниципальные скотобойни превратились в квадратные метры, в пустые помещения, со временем, после расширения городов, оказавшиеся в центре.
В больших городах и административных центрах, в городках с двадцатью пятью тысячами жителей и даже в тех менее населенных, где второй тур голосования на выборах проходит между двумя избирательными списками — «Вместе за…» или «Кандидаты от…», — везде есть бывшие скотобойни. Теперь это пришедшие в запустение территории, это полуразрушенные стены зданий, увешанные рекламой акробатических трюков на красных машинах с чихающими моторами, чьи глушители исходят серовато-голубой тоской; на полуобвалившихся стенах-стендах наклеены афиши цирков, где укротитель с грациозным поклоном проверяет билеты на входе; часть бывших скотобоен приспособлена под психиатрические центры, ловкие и прибыльные учреждения, восстанавливающие личность; в бывших скотобойнях выставляются произведения живописи, заметно подорожавшие за последний год; из некогда производственных зданий делают двухуровневые лофты: внутри открытые крашеные балки, потолки сверкают от бесцветной краски, отражая блестящий дождь, который льется из больших светильников и послушно отскакивает от пошло сверкающего паркета обратно вверх, а потом медленно рассеивается вокруг, не долетая разве что до небольших садов, разбитых на месте старых цехов обработки субпродуктов; помещения бывших скотобоен предлагаются агентами по недвижимости, они смотрят украдкой на часы под обтрепанным манжетом, их ноги в тесных черных туфлях зашнурованы десять часов назад; есть на месте бывших скотобоен платные стоянки, каждое третье воскресенье месяца они превращаются в небольшие рынки, где продают экологически чистые колбасные изделия, неочищенный рис, полбу, пшено, злаки; есть здесь парковки при супермаркетах — пронзительные жалобы колесиков, тележки, подпрыгивая, едут к темным и ненасытным багажникам, загружаются и разгружаются желтые электрокары с ярким флагом Италии; есть перестроенные территории, торжественно открытые мэрами, вооруженными ножницами членами городских управ в рубашках с закатанными рукавами, местными журналистами, фотографами-любителями, социально активными пенсионерами, бывшими учительницами, еле стоящими на ногах, кумирами восьми поколений школьников; есть здесь большие университетские аудитории: ручки и карандаши в вялых пальцах девушек, которые, наверное, быстро постареют, когда начнут работать. Повседневная жизнь отрицает смерть, хотя смерть присутствует везде: в новостях, в автопокрышках, в лобовых стеклах, в облаках, — смерти так много, что она обесценилась; мы же берем ответственность за смерть, смерть в соответствии с действующими законами, с соблюдением щепетильных санитарно-гигиенических предписаний Евросоюза. Мы предлагаем компьютеризированное управление производством мяса, у нас работают не мясники, а операторы, и каждый выполняет только поставленную перед ним задачу, отделенный от остального производственного процесса, в котором, как ни в каком другом, нет незаменимых; для нашей организации смерть — нейтральное понятие; да, мы ловко работаем: мы уводим смерть подальше от сонных исторических центров, мы увозим ее по оживленным окружным дорогам, наши машины — земной гемоглобин — ползут по асфальтовым артериям, которые змеятся по замкнутому планетному пространству, оплетая его своими сетями. Ах, если бы не это унылое однообразие, если бы мы могли шагнуть с крутизны, так нет же, — жертвы жестокой географии, мы живем на советах директоров внутри дворцов и учреждений, украшенных пышными деревьями, опоясанных аккуратными газонами высотой не более двух сантиметров, которые обрываются ровно у ограды и за которыми следят через черно-белые мониторы; у нас всегда всё под контролем, начиная с того момента, как грузовики-рефрижераторы заливаются дизельным топливом и кровью, пока грузят нашу говядину; наш потребитель может спокойно жить и развлекаться, ведь мы работаем даже по ночам, чтобы обеспечить его бифштексом, жалованием, льготным кредитом на машину, курсами английского в конце солнечного сентября, экономрейсом в предпоследний момент. Семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки, в Рождество, в разгар августовских отпусков — мы работаем всегда, даже в те вечера, когда маленькая горечь будней в мгновение ока тает от желания чему-нибудь порадоваться: победе любимой команды в футбольном чемпионате, рождению ребенка, второму туру голосования, попсовому голосу певца в автомагнитоле, шарику мороженого. Мы постоянно занимаемся смертью и ее прямыми последствиями: управляем складированием первых сырых полуобработанных продуктов, кишок, желудков, утилизируем содержимое рубцов, а также частей туш, непригодных для приготовления собачьего и кошачьего корма; в конце концов, мы бежим от мыслей, прячемся в лодках, и море впереди выглядит еще очень красивым; нас не оставляют равнодушными хрупкость гор, таяние ледников, наши чистокровные жеребцы в манежах, мы владеем великолепным табуном лошадей, спасенных от скачек и от массовой любви к ипподромам, наши лошади способны к резкому ускорению, которое наполняет возбуждением послеполуденные часы, — ах, эта сольная партия копыт на ветру, это молчаливое достоинство танца умирающей рыбы.
В понедельник, 8 июля 1985 года, я смотрел вечером телеканал Италия Уно.
Без четверти десять Клаудио Чеккетто, тощий, жизнерадостный, с копной непослушных каштановых волос, закончил конкурс участников шоу «Зодиак», и девятнадцатилетняя Паола Перего, сама чистота и грация, взяла микрофон и представила нового гостя.
Я сидел в тихом доме у моря, развалившись в кресле-качалке, и поигрывал шлепанцами, однако, предчувствуя возможность заглянуть в бездонное жерло нашего времени, напряженно прильнул к экрану.
Под торжественную музыку, залитый красно-синими лучами Беппе Манилья в бледно-голубом трико, обнаженный по пояс, с рельефной мускулатурой, страдальческим лицом и змеящимися, как у Медузы, волосами, вдувал сотни атмосфер в две грелки, обыкновенные домашние грелки, красную и синюю, те самые упругие резиновые пузыри с узким горлышком, которые обычно зимним утром, холодные как лед, булькают у нас в ногах.
«В прошлый раз, — гордо заявила Паола Перего, — Беппе Манилья, наш герой с железными легкими, надул одну грелку так, что ее разорвало». На этот раз он решил превзойти себя: изо рта у него торчали, как цветные женские груди, сразу две грелки; матовые пузыри раздувались, каждое усилие давалось ему все труднее.
Я, не отрываясь, следил, как грудь Беппе Манильи то вздымалась, то опускалась, он выталкивал воздушные массы из легких и закачивал в грелки, крепко ухватив их за горлышки. И вот, когда музыка достигла апогея, тело залоснилось от пота, а поза Беппе напоминала то ли экстаз средневековой святой, то ли Лаокоона в титанической борьбе с обвившими его змеями, грелки, одна за другой, взорвались.
В студии еще звучало эхо взрывов, зал рукоплескал, камера взяла крупным планом изможденного Беппе Манилью, который непринужденно и с достоинством раскланивался, стоя среди клочков резины и обводя студию печальным взглядом бывалого воина. Сознавая, что в этот момент в Монделло — одном из кварталов Палермо, да и в Италии — одном из кварталов мира, застрявшем в середине восьмидесятых, произошел провал во времени и ничего худшего уже не случится, я встал, выключил телевизор и отправился спать.
