Он забылся, а может быть, очнулся в холодном коридоре, но холод этот был лжив, и уже пламя из-под земли, в назначении которого можно было не сомневаться, нашло его, и прокаженные уроды иных времен и народов заблокировали выход из коридора. Нет выхода. Вот они уже близко. У них в призрачных руках нет мачете и удавок, нет пистолетов Стечкина и винтовок М-16. В руках у них оружие, которое называется возмездием…
Оно приходит всегда и везде. Но еще страшнее — вот такие раздавленные осколки одиночеств. Ночами имена и отчества отлетают от нас, как прах и пыль с подошв. Ночами мы сходим с дневных сцен и попадаем на ночные, где химеры овеществлены. И приходит другое имя, то, что должно было быть у тебя по святцам, но ведь была у нас эпоха. И вот ты со своим именем здесь.
Наконец он очнулся окончательно, и в этот миг в комнату ворвался рассвет. Солнце выплеснулось на светлые обои, повисло над соседней крышей совершенно, кроваво, будто не рассвет это, а закат. Даже небо над территорией лжи и лицемерия переиначило свой вечный ритуал возвращения от сна к жизни.
Любовь — это бугорок на тихом кладбище.
Ночью он молчал, а Анна Ивановна шептала слова забытые и дежурные. Обезглавленная Анна Ивановна произносила слова признательности удавленному ему.
Наконец они очнулись оба, и снова было то, что должно называться любовью.
Ну, не был он ходоком. И то, что это вот посещение Родины украсилось короткими и яростными встречами, и то, что он во время этих соитий, которые слились в одно, какое-то беспрерывное, уплывал сейчас в бредовое состояние и ему мерещилось всякое, было удивительным. Он совершал бездумные поступки, будучи не совсем простым путешественником, вел себя, как полный лох, оброс массой знакомых, пил, совокуплялся чуть не прилюдно, а коли это было ему вдруг дано, значит, дело шло к заключительному фрагменту его истории. Жизнь, кажется, заканчивалась всерьез.
ЧЕРНАЯ РОЖА
Он не ощущал сейчас грани между сном и явью, и это уже никуда не годилось. И если сейчас он тихо вставал и покидал нору Анны Ивановны, то это не означало, что сие происходит в яви, как не отрицало и того, что очнется он не на диване стареньком, а в парке, на озере или того круче… Но масштабы эти, эти выкройки были мелковаты и, безрассудно перемещаясь по утреннему городу, он никак не мог сложить их в единую ткань. Неизвестно было, где он теперь, так хитро, путано происходило его перемещение.
Лицо озера явилось, предприняв все же долгую жеманную попытку скрыться, заслониться домиками-развалюшками и огородами. Наконец перевернутые лодки и голос великого и ехидного показали, что цель близка. Через минуту-другую кромка, разделяющая иные категории яви и сна, стала кромкой отлива.
Он был здесь один.
Турбаза показалась вдали и, поглумившись над ним несколько, то есть перемещаясь вместе с тем, что находилось на линии горизонта, позволила к себе приблизиться. Из трубы поднималась тонкая струйка светлого дыма.
Дверь хозяйственного блока оказалась открытой, он беспрепятственно миновал первое помещение и оказался в коридоре. Спасатель ночной сидел к нему спиной, в телогрейке и сапогах. Более на нем ничего не было. И даже для темного коридора с неверным предутренним светом он был слишком, нереально черным. Наконец, он обернулся.
— Черная Рожа!
— Яволь.
— Я спокойно сплю на диване, никого не трогаю. Зачем ты пришел? Я хочу назад, к Анне Ивановне.
— А к девочке Тане не хочешь? Она послаще. Только ты ее деньгами портишь. Много дал.
— Пойди ты в жопу.
— Нет проблем. А ты доедешь общественным транспортом.
— Будет белый день. Я не хочу.
— Тогда жди ночи и возвращайся другим путем.
— Что ты здесь делаешь?
— Печь топлю. Времена на переломе. Вот устроился на работу и подхалтуриваю. В ночную смену очень даже ничего. На щепках — голубое пламя, сезон купаний и любовей закончился. Ночью туман был.
— Не видел я никакого тумана.
— Это я тебе во сне устроил комфортное проживание. А на самом деле был. Холодно. Джину хочешь?
— Ты бы штаны надел. Противно.
— Все что естественно, то не безобразно.
Но все же он пропутешествовал в комнату, где лежало водолазное снаряжение, и вернулся в шерстяном трико, отчего стал еще кошмарней. При этом умудрился позвонить по телефону и доложить, что все на объекте спокойно.
Он несомненно знал, этот папуас, толк в чудесном служебном бдении.
— Что ты делаешь? — спросил его Пес, — что это за тетрадка?
— Это стихи, — скромно ответил папуас.
— Что?
— Стихи пишу. Собираюсь в литобъединение вступить.
— С такими яйцами, как у тебя, примут несомненно. Там — поэтессы перезрелые. Только и ждут тебя. Ну, прочти чего-нибудь?
— Не хочу. — Обиделся его приятель. — Иди вон там чаю попей и проваливай.
— Ты вызывал-то меня зачем?
— Предупредить хотел.
— О чем?
— Ты в Каргополь приехал, а не велено было. Теперь туризм свой водный брось. Плохо тебе будет. Сам не знаешь, что случится.
— А ты, может быть, еще знаешь что-то? Ты скажи? Брат…
— Ты мне, белопопый, не брат. А теперь тебе пора к твоей Анне Ивановне. Все же пристойней, чем ребенок. Впрочем, есть еще моложе киски. Хочешь, покажу, где дежурят?
— Сам обойдусь. Звал-то зачем?
— Давно не видел. Иди.
— Куда?
— По берегу так и иди. Там увидишь.
Обратная дорога оказалась гораздо проще. Какой-то безумный ГАЗ-53 с будкой, не могло их быть в природе, уже все сгинули, притормозил. В кабине мужик, обыкновенный, заспанный.
— Закурить нет? — спросил водитель.
— А ты не…? Только я некурящий.
— Садись, не сомневайся.
Через полчаса он вышел возле дома Анны Ивановны. Здесь сон странным образом прервался. А, может быть, это произошло еще там, на берегу? Не могут через сны грузовики вот так свободно перемещаться. Он поднялся к заветной двери и позвонил. Послышались торопливые и опасливые шаги.
— Кто?
— Я!
— Господи…
Загремело и заскрипело. Его впустили.
— Где ты был? И как ушел тихо? А потом…
— Что потом?
— Кто закрывал за тобой?
— Ты, наверное.
— Неправда. Я спала. Может, ты через балкон убрался?
— Конечно.
— Нет, правда?
— Слушай. Ты сама не помнишь ничего. Я спать хочу.
— Ты где был?
— Где был, там меня нет. Выпить у нас есть? Впрочем, я пошел спать. Пока.
Потом она задернула шторы и пришла к нему.
И тогда он опять уснул.
Очнулись они около полудня.
Господин Болотников его, должно быть, обыскался. В отчаяние, наверное, пришел.
А он тем временем с Анной Ивановной отправился на экскурсию. Короткая иллюзия быта. Прошли и церковь, прошли и кафе с названием «Шелковня». Здесь обедала группа и какая-то тетка долго торговалась с официантами. Они присели за столик, выпили чаю с лимоном, более ничего заказывать не стали. Чай в белом бокастом чайничке, вкусный, густой. Если бы Алексей был один, он бы выпил и водки, которую принесли бы в уютном графинчике, грибы бы попросил, клюковки. Клеенчатые скатерти, запростецки все, как в столовке. Это и требуется. Сейчас он не хотел разрушать комфортность и складное построение обстоятельств. Потом был детский парк с качелями и другим кафе — стекляшкой. Ему захотелось и сюда зайти, но совсем недалеко тарахтел автобус.
— Поехали в Ошевенск, в монастырь.
— Да, поехали.
Хмурое небо этого дня глядело на них с недоуменным равнодушием. Алексей сидел у окна, глаза прикрыл, ощущал дорогу, мельтешение бликов на стекле… Они останавливались часто. Вначале у поклонного камня с отпечатком стопы святого, потом был и источник, который находится около озера. В деревне Низ в церковь вошли уже под проливным дождем.
Батюшка в одиночестве отчитывал часы. Анна Ивановна тут же засуетилась со свечками, одну — за упокой и две — за здравие. Николаю Угоднику и Казанской. Сам он постоял просто так, совершенно пустой, вывернутый на такую изнанку, какой в себе и не подозревал. Едва слышная молитва, свечечки, то, что называют полумраком. Кинематограф какой-то. Иллюзион. Он вышел из храма и подождал свою попутчицу на улице. Немного разветрилось, и перед очередным выдохом дождя, перед пеленой тончайшей воздух был чудесен.
