— Ну и где же ты? — спросил Володя у зеркала.
Притормозив у высотки на Красной Пресне, «мерседес» резко развернулся, пересек сплошную линию и рванул на брусчатку в сторону зоопарка. Попетляв немного по переулкам, он аккуратно встал напротив разрушенного католического храма.
Выйдя из машины, Володя услышал кашель приближающегося мотоцикла и прищурился от одинокой фары.
Мотоцикл встал вплотную к бамперу. Инспектор нарочито медленно стянул с себя краги и шлем и слез с мотоцикла. Двигатель глушить не стал.
— Старшина Улыбкин! — представился он, — Ваши права, пожалуйста, и документы на транспортное средство.
— Я что-нибудь нарушил?
Улыбкин ошарашенно взглянул на Высоцкого:
— Да! Вы превысили допустимую скорость... вы проехали на запрещающий сигнал светофора... вы пересекли сплошную...
— Слушай, старшина! Город пустой, задумался я... Ну извини. — Высоцкий протянул документы.
— О! У вас уже две дырки? Придется права задержать. — Старшина неторопливо обошел «мерседес».
— Старшина, ну что ты, в самом деле? Мне же завтра права вернут. А над тобой все смеяться будут...
— Смеяться будут не надо мной, а над законом. Я выполняю свою работу.
Улыбкин достал из планшетки пачку протоколов и стал заполнять один из них.
— Ладно, — выдохнул Высоцкий, — валяй! Двигатель только заглуши — люди спят.
— Номера я тоже сниму, — произнес старшина, не отрываясь от протокола.
— Делай как полагается. — Володя взглянул исподлобья на Улыбкина, подошел к мотоциклу и повернул ключ зажигания. Кашлянув напоследок, мотоцикл заглох.
Улыбкин не верил своим глазам:
— Он же не заведется теперь.
— Толкну — уедешь. Работай — я тороплюсь.
Улыбкин растерянно смотрел то на Высоцкого, то на мотоцикл.
— Как же теперь-то? Если я права заберу — вы же меня толкать не станете.
— Почему? По закону водитель обязан помогать инспектору.
— Да? —совсем растерялся старшина. — Нехорошо получится.
— Зато по закону.
— Вообще-то я могу ограничиться устным предупреждением, — неуверенно предложил Улыбкин. — Имею такое право.
Володя не смог сдержать улыбку.
— Попробуй.
Улыбкин официальным тоном отчеканил:
— Пожалуйста, Владимир Семенович, больше не нарушайте. Возьмите! — он протянул документы Высоцкому, надел шлем и краги, оседлал мотоцикл. — Ну, давайте?
Высоцкий уперся в коляску, и они медленно покатились по улице.
— Как же ты меня на такой колымаге догнал-то? — спросил Высоцкий, справляясь с дыханием.
— Так я же понял, что вы домой возвращаетесь. Грузинская, двадцать восемь, каждый постовой знает.
— Учту.
Мотоцикл зарычал и помчался, отстреливаясь выхлопной трубой. Володя пошел к подъезду, однако Улыбкин развернулся и подъехал к нему.
— Что-то еще, старшина?
— Да нет. Вроде все в порядке. Просто на живого на вас посмотреть. Извините.
— А чего на меня смотреть? Меня слушать надо. Сейчас, погоди.
Высоцкий открыл машину и достал из магнитофона кассету.
— На! Держи. — Он протянул кассету Улыбкину. Обалдевший старшина взял кассету и, лишь отъехав метров десять, притормозил и крикнул:
— Спасибо, Владимир Семенович!
Высоцкий, махнув рукой, направился к дому. Возле подъезда стояла машина скорой помощи.
— О! В тридцатой опять шалман собрался! — отсыревшим голосом пробубнила консьержка.
— Продолжайте наблюдение! — заговорщицки ответил Володя и нажал кнопку лифта.
«Кто ж мог прийти кроме Татьяны?»—недоумевал он, поднимаясь на лифте.
28 июля 1980 года
Сразу несколько человек сжалились и, чтобы она не рыдала, дали успокоительного. Причем давали кто по две таблетки, кто по три: седуксен, димедрол, элениум. Татьяна не спала несколько суток. Пыталась заснуть, но от такого количества снотворного пришла в возбуждение. Голова — как воздушный шар. Ей казалось, что она не дышит, а хрипит на весь дом. Скрип дивана — словно ломающееся дерево. Сил не оставалось даже крикнуть. А крикнула бы—все равно никто не придет. Всё. Его нет. А больше не нужен никто. Никто.
Руки не слушались. Подобранный вчера котенок топал и громыхал на кухне, потом улегся и захрапел. Нет, это кажется. Он маленький. Тень метнулась через всю комнату, и котенок лизнул упавшую на пол руку.
— Не бойся, маленький. Со мной все хорошо. Не бойся!
* * *
Весь день — в театре, на кладбище и потом около подъезда — она пряталась. К ней подходили, что-то говорили, но сразу же спешили к тем, с кем можно было горевать открыто. Целовать его ледяной лоб. Плакать. Произносить слова соболезнования.
Она даже не купила цветы. У нее не было повода подойти к гробу. Кто-то из знакомых взял ее за руку, отдал свой букет и повел, приговаривая: «Иди! Сейчас унесут». Она вырвалась — ей нельзя! Теперь он принадлежит другим. Плохим ли, хорошим, но другим. А у нее—свой Володя... И его уже нет—он ушел от нее. А этот—пусть с ними...
Несколько раз подкатывала такая тоска, что она выла в голос. На нее оборачивались, успокаивали, давали воды и таблетки...
* * *
Примерно в это же время, в конце июля, год назад, неожиданно позвонил Паша Леонидов и велел приехать на Грузинскую и привезти продуктов. Володя ушел из больницы.
Татьяна весь день прибиралась, готовила еду, стирала. Хоть Володи не было всего дней пять, соскучилась ужасно. Она хотела навестить его в больнице, но Володя запретил. То ли стеснялся ее, то ли не хотел, чтобы она видела, как он мучается, какой он слабый и небритый.
И вот когда все было прибрано, приготовлено и выглажено — тут-то все и началось. Сначала условный сигнал: один звонок по телефону и тишина, а через минуту нормальный звонок. Мол, свои — бери! Татьяна взяла трубку—там гудки.
Через полчаса в дверь вошли Володина мама и отец. Ну, с мамой она хоть немного, но была знакома, а вот отец... Он с порога рявкнул: «Кто такая? Почему в доме?» — и сразу на «ты»: «Давай чаю, что ли, если уж ты здесь...»
Родители были в разводе уже лет тридцать пять, говорил Володя, но созванивались по пять раз в день. Отец, полковник в отставке, работает на почтамте. Мать — тихая, но временами жесткая. Татьяну она игнорировала—даже не здоровалась. У нее был свой ключ, и за порядком она следила строго. Таня пробовала было сблизиться, но та отрезала: «Я не ваша свекровь—я Володина мать!» И стала перемывать за Таней посуду.
Почти сразу же за родителями явилась бригада скорой помощи и знакомый врач Евгений Борисович, которого Татьяна видела как-то в театре на «Гамлете». Они стали шептаться в гостиной, а ее попросили сделать еще чаю, лишь бы не мешала. Володи все не было. Пришел Паша. Посидел в гостиной, зашел на кухню.
— Зачем ты их пустила? — спросил он у Тани.
— Я? У мамы же свой ключ.
— Ключ... Надо было на «собачку» закрыть. Ладно. Сейчас начнется... веселье.
— А что они хотят?
— Здесь все хотят одного и того же — Володю. — Паша вышел, хлопнув дверью.
с места в любой момент. Володина мама плакала. Таня остановилась посреди комнаты, боясь даже предложить бутерброды.
Показывая на бумаги, лежавшие на невысоком журнальном столике среди тарелок и чашек, Евгений Борисович почти кричал:
— Это можете сделать только вы! Надо просто его спасти. Сейчас! А потом уже думать: простит — не простит. Дайте нам возможность помочь ему.
Семен Владимирович разглядывал бумаги — два желтых листка с напечатанным текстом.
И тут открылась дверь, и вошел Володя.
— Ничего себе компания! — Он улыбнулся Татьяне и весело оглядел присутствующих.
Его появление вызвало небольшое замешательство, как будто он застал всех за чем-то неприличным. Пауза явно затянулась. Семен Владимирович, оторвавшийся было от чтения, снова наклонился к столику и заворчал:
— Вот так, сынуля. Дожили мы с матерью. Спасибо тебе. — Он щелкнул авторучкой: — П*е подписать?
Евгений Борисович указал:
— Сначала вот тут — фамилию, имя, отчество, паспортные данные, а подпись и число — вот здесь.
Он вдруг стал говорить очень тихо, как будто в комнате, кроме него и Семена Владимировича, никого не было.
— Что ты пишешь? — Володя шагнул к столу.
Трое санитаров вскочили: один подошел к двери, двое других встали чуть сзади Володи.
— Это согласие на вашу госпитализацию. Принудительную, — отчеканил Евгений Борисович.
Стоявший рядом с Высоцким санитар аккуратно взял Володю под локоть и забасил:
— Володь, сейчас наколем тебя, заснешь — и обратно к нам, в «Склиф». Подержим тебя на аппарате, почистим кровь, ну и денечка через три — к Евгению Борисовичу.
