— Ну да.
— Это и есть щепетильность — не разговаривать со своими женщинами?
В углу сидела юная блондиночка, две пряди выпущены из хвоста на лицо, крупная нитка бус, черная майка с пауком. Напротив нее — парень, он то открывал, то закрывал крышку сотового, поблескивающего синим.
Допили кофе и встали. Он замешкался у столика, Валентина обернулась через плечо — интересно, возьмет он пластинку жвачки, принесенную со счетом?
Жевательная резинка осталась на столе.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Fiance.doc
Конечно, догадаться кое о чем можно было и тогда, глядя на Алёну. Ничего сложного не было. Достаточно было внимательно посмотреть на ее лицо, чтобы заподозрить что-то подобное. Но всё равно была ошарашена, когда, поудобнее устроившись в сравнительно комфортабельных огромных креслах «стрелы», выпущенной из Москвы в сердце Ростова, услышала:
— Я училась в институте делового администрирования. Дима все иронизирует, в институте деловых девиц. А по воскресеньям посещала церковную школу. Представляешь, мальчики, девочки, и такая взрослая кобыла… — Алёна засмеялась. — Образ, идеал религиозного человека — отказ от всякой театральности. От напоказности, что ли. В современном мире такой человек не сможет реализоваться. С одной стороны, в институте нам вдалбливали этику светского успеха, а в другой жизни мне прививали стремление к уходу от мира и его суеты… Надо было поставить себе вопрос — хочешь ли ты быть таким или другим человеком?..
— А ты выбрала?..
По ту сторону «стрелы» — знакомые подмосковные ландшафты. Хиленькие деревца, непомерные заборы, однообразные, скучные многоэтажки. Дачи, поля, какие-то полуразваленные заводы… Придорожные кафе, шашлычные, чипсячные… Время от времени — «Шиномонтаж», эта длинная надпись вольготно, рассредоточась, шествовала по пространствам. Бетонные заборы миновали, стоило отъехать от Москвы, пошли садовые товарищества, щитовые домики, посёлки. Но больше всё же было однообразия: болотистого поля и слабого, невысокого леса с подлеском, кое-где горелого.
— Да я, может, и не выбирала. Одно время хотела, пока не встретила Диму, стать матушкой. Детишки, муж-священник… Настоятельница дважды пыталась знакомить меня с молодыми людьми, семинаристами… Но ничего не вышло. Может быть, потому, что и они, и я понимали, для чего нас знакомят. Со вторым особенно по-дурацки получилось. Я воду набрала, возвращалась с полными ведрами. Гляжу — ждет меня. Ты, говорит, надеешься, наверно, замуж за меня выйти. Ты прости меня, но у нас, говорит, ничего не получится. Бросила я эти ведра, побежала… Реву… Так стыдно было!..
За окном заблестела безымянная речка серебряной чешуей, вильнула змеиным хвостом и пропала. Алена сказала после паузы:
— А, я не знаю, почему у меня не получилось…
В Ростове Великом жарко. На небе куцые, как овечьи хвосты, облака. В городе запах свежескошенной травы и пыли. Набережная Подозерка. Целые дни ходили по музяем и по городу. А ночью тонешь в пуховой перине, как в киселе. Это если ложиться спать. Вообще-то здесь летом, можно сказать, почти и не темнеет. И, пока читают стихи, ночь тает в воздухе, будто ее и не было.
Сидели на, должно быть, тысячелетнем поваленном дубе, голом — с него сошла вся кора. Со всех сторон дуб окружила крапива. На зубчатых, словно резных, листьях крапивы шевелились черные мохнатые гусеницы.
Дуб лежит неподалеку от Космодемьянской церкви, которую реставрируют. Слышны крики работников. С той стороны — старое кладбище. Тяжелая каменная плита над могилой ребенка, Олечки… «Олечка, мы тебя любим, скучаем». Словно она просто уехала куда-то, увезена, и шлют телеграмму. На море, бабушке.
Озеро Неро на закате бледнеет, белеет, его заволакивает туман. Молочные реки.
Алёна и Дмитрий то и дело принимаются цитировать строчки и строфы, стихотворения наизусть. Перебивая друг друга.
Ночью, прямо на торфяном берегу, они слушают симфонический концерт лягушек, под ярко-желтую, крупную луну, которая висит низко, как перезрелая груша. Лягушки орут на этом озере, наверное, год за годом, века подряд. И так же орали, когда еще не было над озером большой темной церкви, которая ночью кажется особенно таинственной и совсем пустой.
Все это запомнилось, как вечная, античная фотография, которая получилась без предшествовавших ей представлений о том, каким должен быть хороший снимок. Случайно. Или впервые. Силуэты церквей на сумеречном фоне — сплошные ряды куполов, вздымаются в небо почти угрожающе. Давно минувшая вечность, разлитая в воздухе.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Egor.doc
Егор Деренговский, стоявший у стенда с фотографиями, кивнул увлекаемой Иваном Валентине и подошел к Лотте и Игнату. С Игнатом он был хорошо знаком. Впрочем, Москва такой маленький город, что здесь буквально все знают буквально всех, как говорила Лотта.
Егора, во всяком случае, знали многие.
Он непрерывно удивлял окружающих и даже внушал им определенные опасения за его судьбу. Прежде всего, было известно, как дважды два, что за каждым его шагом следят, поскольку для действующей власти он представляет немалую опасность. Ходили слухи, что некогда Егор был вынужден бросить аспирантуру из-за своих экстремистских убеждений. Он даже написал работу по междунарожным отношениям, что-то касающееся образования в конце 1950-х годов просоветской Чёрной империи в границах бывшей Французской Западной Африки с перспективами дальнейшего расширения от Гибралтара до мыса Доброй Надежды, которое могло бы состояться, в результате чего мы имели бы совершенно иной геополитический расклад во второй половине двадцатого и начале двадцать первого века, с новым серьезным игроком на мировой арене, государством-обладателем ядерного потенциала. Если бы всё не сорвалось из-за неуклюжих действий советских дипломатов В первой части работы Егор анализировал следствия такого крутого поворота в истории мировых политических отношений, а во второй раскладывал, как аз-буки-веди, все причины того обстоятельства, что столь значительное процветание этого многообещающего начинания в указанный исторический период так и не состоялось.
Выдержки из этой сенсационной работы (понятной, однако, лишь специалистам) были опубликованы в ряде специальных журналов. Поговаривали, что благодаря безапелляционной точности своих суждений Егор моментально приобрел уйму недоброжелателей, которые только и делали, что следовали за ним по пятам да искали, где напрокудить. Они на корню сгубили его блестящие дипломатические перспективы, заставили бросить аспирантуру, жениться в первый раз на сверхъестественной лупоглазой дурехе, податься в бизнес и влезть в крупные долги. Они же завели на него год от года пухнущий том личного дела в секретных архивах.
Из чего с необходимостью вытекает, что Егор был революционер и властитель дум.
Впрочем, революционная судьба Егора не задалась, поскольку его угораздило родиться не в то время. Он часто сетовал на эпоху, а что до властителя, то и думы у теперешнего поколения не ахти, не ради чего особенно и стараться.
Будучи отдаленным отпрыском старинной дворянской ветви, Егор по убеждениям был пламенный консерватор и монархист. Пописывал статьи в ряд довольно крупных изданий. Крупных, разумеется, прежде всего по заявляемым целям и задачам, а мелкий их тираж объяснялся все той же неспособностью и неготовностью современного общества справиться с соблазном потребления и привести нафаршированные разноречивой информацией мозги хотя бы в относительный порядок.
Выглядел Деренговский весьма импозантно. Носил жилет, который помнил, что когда-то был бархатным, и белую рубашку, обычно в легких и едва приметных пятнах неизвестного происхождения, пиджак, смахивающий на сюртучок, и джинсы. Он часто говорил с подъемом и мог увлекать слушателей речами, в которых Бодлер цитировался в смеси с Гумилевым, а разнообразные данные из отчета Всемирного банка за прошлый год приводились с точностью до шестых долей. Он обладал феноменальной памятью и не был лишен таланта сплетать всевозможные пестрые нитки в подобие прихотливого умственного макраме. Он был борец за Россию, и, вероятно, имея в виду поправку демографических показателей, раз в три-четыре года оставлял жену с ребенком и заводил новую, моложе и красивее предыдущей. Покинутые жены, впрочем, не выражали недовольства, — во всяком случае, публично.
В юности Егор, тоненький мальчик, до синевы выбритый и с острым, как рыбий плавник, кадыком, в белом остапбендеровском шарфе-корамысле, всегда висящем на шее, был наследным принцем в изгнании на собственной родине. Повзрослев, он приобрел вечную местами рыжеющую щетину на слегка раздобревшей физиономии, и осанку героя, который не надеется на то, что справедливость способна возобладать в дольнем мире. Теперь он частенько бывал под мухой и говорил прямодушно-иронически:
