Часто думала она об этом, а особенно сейчас, лежа на кровати и ощупывая у себя между ног. «Это кровь», — громко сказала она. Поначалу у нее была надежда, что просто пришли ее дни, но потом она почувствовала кое-что еще. Это кое-что было величиной с орех, твердое и все в слизи. Она взяла этот шарик и поднесла к глазам. Выглядело как янтарь с мухой внутри, как колечко с прозрачным камешком. Как околоплодный пузырь с эмбрионом.
Она сжала кулак и выдавила слизь. Медленно встала и, держась за стену, подставила руки под кран. Твердый пузырь упал в раковину. Мгновение покрутился, но сильной струей его утянуло в слив. Исчез.
Я должна забыть об этом, подумала Мария. Легла и уснула.
Некоторое время спустя кто-то вошел в квартиру. Вместе с хозяином, Худым Бронеком, была Элька Без Ноги. С порога затарахтела, стала говорить не то с собой, не то с Марией…
Это было типичное недержание речи. Может показаться, так говорят только женщины, нет, просто они делают это громче. Некоторые даже кудахчут. Но главное — нет единой линии, нет темы разговора.
Бабы забрасывают собеседницу словами, забывая включить слух. Иногда это монологи, обращенные к кому-то конкретному, без надежды на то, что тебя выслушают и поймут, формальная говорильня, лишь бы языком молоть. На лавочке в парке, в поликлинике и на остановке. Летят слова и тут же опадают на землю.
— И знаете, что я вам скажу, мне в принципе не нравятся такие шапки в полоску, очень уж сильно обтягивают, но продавщица эта говорит, дескать, примерьте, что вам от этого убудет, ну я и взяла такую лиловую, и скажу я вам, что даже очень, очень, да и цена подходящая была, так что я взяла, вот она в сумке, но, наверное, не буду носить, голову очень уж стягивает.
— …Да, да, вот и у моей сестры тоже в голове давило, двух недель не прошло, и не стало человека, вся семья и даже родственники из Гданьска приехали на похороны, такие красивые венки положили, а ведь сейчас все так дорого, а уж как ксендз говорил, боже мой, такие красивые похороны, такие торжественные…
Элька выбрасывала из себя информацию со скоростью пулемета, даже сама себя не слышала.
— Вставай, баба, вставай, Тереску уже повезли в больницу, а Дарек этот твой ушел куда-то два дня назад и еще не вернулся, а тут, глядишь, отцом станет. Вы только посмотрите на нее: лежит колодой, — нет, так дело не пойдет. Хорошо, тогда я хоть здесь на краешке присяду, платок сниму. Вы только послушайте, что сегодня утром со мной приключилось, когда я ехала к этой Йольке к черту на кулички. Спешила к ней с блузками, блузки она у меня хотела купить, а тут как раз деньги у меня закончились, ну я и подумала, заработаю немножко, с долгами рассчитаюсь, и даже на законный стакан водки останется. Лечу я на остановку ни свет ни заря. Рядом ехал какой-то тип на шикарной машине. Уже красный горел на переходе, а этот притормозил и рукой мне показывает, проходи, мол. А, наверное, видел, что я на пятнадцатый номер спешу. Даже высунулся из окошка и говорит: «Милости прошу». Ну я ему на это: «Премного вам благодарна», небось не долбешка какая, воспитание все-таки получила. Выхожу на зебру и — бах! — как шмякнусь об асфальт. О бордюр, видать, зацепилась, пакеты с блузками порвались. Машины сигналят, а этот тип, что меня пропустил, так ржал, что чуть вставная челюсть не вылетела. Ну я, значит, быстро все пособирала, сумки — в руки и к нему: «Ты чего, гад, смеешься, а?» Из-за всего этого я опоздала на трамвай, а когда приехала к Йольке, той уже не было. Эти, в машинах, вроде такие культурные, а над чужой бедой гогочут. Не то что когда-то. Раньше бы сам вышел и женщине руку подал. Сколько же теперь в Варшаву хамла с деревни понаехало. Должны заслоны поставить и никого больше сюда не впускать! Хотя… если человеку не везет, его и в костеле поймают с поличным. Мне с торговлей как-то не особо везет.
Мария засыпала под эту трескотню, и в голове у нее только и крутилось: я родила ребенка, и Тереска родила ребенка, и оба — от Дарека. Я теперь уж точно знаю, что сошла с ума. Если в этой поганой жизни ничего не чувствуешь, значит, у тебя в черепушке неровно. Прав был Антек-Дурачок, когда говорил мне «Проснись, малышка». Если я сама не могу… Вот кто-то и рожает за меня моих детей, кто-то другой за меня живет и любит. Эх, одно в жизни остается — выброситься из окна. Убиться.
Развеялись о счастье вскоре грезы,
Оставил Маньку ейный паразит,
Плевать хотел на ласки он и слезы,
Даже не бил: не сердце в нем — гранит.
Ушел с концами, в жизни так бывает,
Но без него не хочется ей жить:
В отчаянье она яд принимает.
Прервалася у Маньки жизни нить.
Вот только одна проблема: чтобы перестать жить, надо сначала все-таки жить.
Как научиться этому искусству? Трудно целыми днями щипать себя за ляжку и призывать к порядку. Годами Мария стирала себе костяшки запястий о стену — не помогло. Когда она оказалась в травмпункте, чтобы ей руки подлечили, врач бинтовал их и ворчал: «Алкашки, глупые бабы, скучно им в жизни, вот от этой глупости и хотят себя убить. Но даже этого сделать не умеют. Подделки под человека, потаскухи, паршивки». Пусть себе говорит, молоденький такой в халатике, думала Мария. Умный такой, потому что, небось, теплый дом у него, теплая женка и полный холодильник. Так что со смыслом жизни у него все в порядке.
Действительно, может, это и плохо, что она испытывает возможности своего тела и своего Я с помощью простого метода терки. Игра в игры с болью. Наслаждение сладенькой кровушкой, высасывание ее из собственного тела. Питье своих жизненных соков и сплевывание красной слюны на тротуар. Но все-таки какое-то сочувствие к самой себе застревает между зубами. Мама, взгляни хоть, как твоя дочурка покалечилась. Так покалечилась, что лучше не смотреть. Оставь меня в покое, сваливай. Обними меня, наклей пластырик, подуй и поцелуй, скажи, что больше не болит. Развали стену, скажи: «Плохой домик, Марысеньке моей сделал бобо». Накричи на город, на этих глупых людей, что текут по Груецкой на базар, на все эти «дешево» и «распродажа», на эти скидки. Проходят, глазеют, пальцами тычут: «Э-э-э, баба обоссалась и лежит». И что, спрашиваю я, гады, что с того, я что, кому-то плохо делаю, что лежу? А что руки у меня покрыты струпьями, так это обтертости гноятся. Идите себе и оставьте меня в покое. Или лучше оставьте мне пару грошей, я очень извиняюсь, не могли бы вы меня выручить мелочишкой на хлеб. Побираюсь. Потому что, бля, не приспособленная я какая-то к жизни, на фирмы не попала. Говорят, опыта маловато. Люди! Люди! Уж какой у меня жизненный опыт, вы на моем месте наизнанку бы вывернулись и обратно к матери в утробу с криком полезли. Чего только со мной не приключалось, какая у меня жизнь интересная была, э-э-эх.
Кого я только не знаю, боже ж ты мой. Сейчас… ну хотя бы весь базар и весь район: где бы я на Охоте или на Воле ни появилась, все знают, что это Черная Манька с Опачевской. Что ни говори, знают меня. Вот так.
Мария лежала в постели несколько дней и пыталась думать о своей жизни. Надо что-то в ней менять. Но, с другой стороны, не все так плохо и все могло быть гораздо хуже, это каждому понятно. Главное, что она родила. Вроде как даже ребенка. Была вынуждена спрятать его, укрыть, потому что эти дебилы ничего бы не поняли. Впрочем, это называется послеродовой шок. Она никак не ожидала увидеть ребенка и потому выбросила его в раковину. Действовала как в дурмане и обалдении от внезапных родов. Есть у нее ребеночек, ее кровиночка. Она убережет его, будет о нем заботиться, и он будет принадлежать только ей, будет ее собственностью, только ее, навсегда.
Подождала, пока никого не осталось в доме, и начала развинчивать сток под раковиной, в которую выбросила пузырь. Она признает этого ребенка и больше не будет откалывать номера, ведь не выродок она, чтобы подкидывать ребенка в сток. Села на пол и нежно взяла в руки пластиковое колено трубы. Но в нем ничего не было. Комочек спутанных волос, остатки зубной пасты. Она судорожно выковыряла все пальцами. Наконец — есть — на самом дне. Что-то маленькое и красное. Засохший струпик величиною с ноготь. Деточка. Малышка, эй, эй, твоя мамочка здесь. Сейчас тебя покачает. Мамочка болела, вот и пришлось ей оставить тебя в безопасном месте, но теперь мы будем вместе и ничто нас не разлучит. Ой, а я даже не знаю, мальчик ты или девочка. В голубое тебя наряжать или в розовое. Но ничего, не печалься, детка, это не имеет значения. Сейчас я обниму тебя. Как же я ждала тебя, любовь моя.
Мария взяла из прихожей старую детскую коляску, в которой возили мусор, и аккуратно уложила в нее струпик. Мятым носовым платком накрыла его наполовину. Чтобы лялечка не замерзла.
Вынесла коляску во двор и вдохнула полной грудью. Вот теперь все они от удивления рты пораскрывают. Что и у нее тоже есть что возить на прогулки, а не только у Терески с Дареком. Мария ничуть не хуже, и вот доказательство. Только как назвать ребеночка? Сухарик, струпик, тромбик, прыщик, гнойничок? А может, Анюся? Да, пусть это будет девочка, и мы вместе будем выбирать себе оттенки губной помады в Пассаже Банаха и меняться друг с дружкой блузками. Пить кофе и сплетничать. Босой пяткой шлепать по пластиковому шлепанцу. На лавочке перед домом обозревать окрестности. Комментировать увиденное. Осмеивать. Презрительно фыркать. Мы будем две Королевы Базара. Я уж так устрою свою жизнь, что все будут завидовать. Говорить: «Какое красивое, дай поносить». Тогда я, Мария Кретанская, рассмеюсь своим неподражаемым «ха-ха-ха», возьму Анюсю под ручку и мы удалимся.
