Его язык, можно сказать, начинал поддаваться расшифровке. Ревердиль замечал, что все связанное с побоями и царившим при дворе распутством в языковом сознании мальчика было «праведным».
Упорно пытаясь увязать все воедино, Кристиан объяснял, что королевский двор — это театр, что он просто должен заучить свои реплики, и что он понесет наказание, если не будет знать их дословно.
Но был ли он при этом одним человеком или в нем уживались двое?
У итальянских артистов, которыми он так восхищался, была одна роль в пьесе и другая роль, «вне ее», когда пьеса кончалась. Но считал ли мальчик, что его собственная роль не имела конца? Когда же он находился «вне ее»? Должен ли он был все время стремиться стать «твердым» и делать «успехи», а также пребывать «в роли»? Если все было лишь репликами, требовавшими заучивания, и если Ревердиль говорил, что все было срежиссированно, и что его жизнь следовало только заучить и «исполнять», мог ли он при этом надеяться когда-нибудь оказаться вне этой театральной пьесы?
Артисты — те итальянцы, которых он видел, были, однако, двумя существами: одним — на сцене и другим — вне ее. А кем же был он?
В его рассуждениях не было никакой логики, но в каком-то смысле они все же были понятными. Он спрашивал Ревердиля, что собой представляет человек. И является ли таковым он сам? Господь отправил в мир своего единородного сына, но Господь в то же время избрал его, Кристиана, самодержавным правителем. А эти реплики, которые он теперь заучивал, тоже написал Господь? Была ли Господня воля на то, чтобы крестьяне, которых высылали ему навстречу во время путешествий, становились его партнерами по игре? И какова все же была его собственная роль? Был ли он сыном Господа? А кем же тогда был его отец Фредерик?
Избрал ли Господь и отца тоже, сделав его столь «праведным», почти как господин Ревентлов? А может быть, существовал еще кто-то, помимо Господа, какой-нибудь Благодетель Вселенной, который смог бы сжалиться над ним в минуты крайней нужды?
Господин Ревердиль строго говорил ему, что он не был помазанником Божьим или Иисусом Христом, что сам Ревердиль, конечно же, не придерживался веры в Иисуса Христа, поскольку был евреем; что он ни при каких обстоятельствах не должен был намекать на то, что является сыном Господним.
Это было бы богохульством.
Но наследник престола возражал на это, что вдовствующая королева, которая была пиетисткой и приверженкой секты гернгутеров[10], говорила, что истинный христианин купается в крови Агнца, что раны его подобны пещерам, способным скрывать грешника, и что это — спасение. Какая же тут была взаимосвязь?
Ревердиль просил его немедленно выбросить эти мысли из головы.
Кристиан говорил, что боится наказания, поскольку его грех очень велик: primo, он не знал реплик; secundo, он утверждал, что явился Милостью Божьей, будучи на самом деле перепутанным сыном крестьянина. И тут спазмы обычно снова возвращались: это ощупывание руками живота, движения ног, указующая вверх рука и вырывающееся у него слово, повторяющееся, словно крик о помощи или мольба.
Возможно, это был его способ молиться: слово повторялось, как и движение руки, все указывающей на что-то или на кого-то наверху, во вселенной, казавшейся мальчику столь запутанной, пугающей и бессмысленной.
— Знак!!! Знак!!!
Упорные монологи Кристиана продолжались. Он словно бы ни за что не хотел сдаваться. Освобождает ли наказание от греха? Существует ли Благодетель? Поскольку стыд его был, как он полагал, столь великим, а ошибки столь многочисленными, как же соотносился при этом грех с наказанием? Какому же наказанию он должен был подвергнуться? А все окружавшие его, кто распутствовал, пьянствовал и был праведным, были ли они тоже частью Господнего спектакля? Иисус ведь родился в хлеву. Почему же тогда было столь невероятным, что его самого подменили, и что он мог бы вести совершенно иную жизнь с любящими родителями, среди крестьян и животных?
Иисус был сыном плотника. А кем же тогда был Кристиан?
Господина Ревердиля охватывало все более сильное беспокойство, но он изо всех сил пытался отвечать спокойно и разумно. Однако ему казалось, что растерянность мальчика увеличивалась, становилась все более настораживающей.
Разве Иисус, спросил Кристиан во время одной из прогулок, не изгнал торговцев из храма? Распутствовавших и грешивших!!! И если он изгнал их, таких праведных, кем же был сам этот Иисус?
— Революционером, — ответил господин Ревердиль.
Было ли тогда задачей Кристиана, упорно спрашивал он, задачей человека, избранного Богом самодержавным правителем, сокрушить и уничтожить все при этом дворе, где распутствовали, пьянствовали и грешили? Изгнать, сокрушить… уничтожить… праведников? Ведь Ревентлов был праведником? Мог ли некий Благодетель, бывший, возможно, правителем всей вселенной, сжалиться и уделить этому немного времени? Уничтожить праведников? Не могли Ревердиль помочь ему найти Благодетеля, способного все уничтожить?
— Почему тебе этого хочется? — спросил Ревердиль.
Мальчик заплакал.
— Чтобы добиться чистоты, — в конце концов ответил он.
Долгое время они шли молча.
— Нет, — сказал господин Ревердиль, — твоя задача не в том, чтобы уничтожать.
Но он знал, что ответа он так и не дал.
Юный Кристиан все чаще говорил о грехе и наказании.
Малое наказание ему уже было известно. Это была «трость», которой пользовался обер-гофмейстер. Малым наказанием были к тому же стыд и хохот пажей и «фаворитов», когда он совершал проступок. Крупное наказание, должно быть, полагалось за худшие грехи.
Развитие мальчика приобрело настораживающий характер в связи с пытками и казнью сержанта Мёрля.
А произошло следующее.
Сержант по имени Мёрль, с чудовищным вероломством убивший своего благодетеля, в доме которого проживал, и сделавший это с целью ограбления полковой кассы, был, в соответствии с королевским приказом, скрепленным подписью короля Фредерика, приговорен к ужасающей казни с применением методов, которые использовались только при казни за убийства особого свойства.
Многие считали это проявлением нечеловеческого варварства. Приговор был документом чрезвычайного и ужасающего характера; но кронпринц Кристиан, извещенный об этом событии, проявил к нему странный интерес. Все это происходило в предпоследний год правления Фредерика. Кристиану было в ту пору пятнадцать лет. Он обмолвился Ревердилю, что хочет присутствовать при казни. Ревердиль при этом очень разволновался и стал заклинать своего ученика отказаться от этой затеи.
Мальчик — он по-прежнему называет его мальчиком, — однако, прочитал приговор и нашел его на удивление притягательным. Следует также сказать, что перед казнью сержант Мёрль провел три месяца в тюрьме, где было вполне достаточно времени, чтобы преподать ему урок религии.
К счастью, он попал там в руки священника, разделявшего веру графа Цинцендорфа, то есть веру, называемую гернгутизмом, которую исповедовала и вдовствующая королева. В своих беседах с Кристианом — подобные беседы случались, но носили исключительно благочестивый характер, — она, с одной стороны, подробно обсудила приговор и предстоящий способ приведения его в исполнение, а с другой стороны, рассказала, что узник сделался гернгутером. Узник Мёрль стал верить, что именно жуткие мучения, предшествующие особому способу расставания с жизнью, и воссоединят его с ранами Иисуса; что именно истязания, боль и раны позволят ему погрузиться в лоно Иисуса, утонуть в ранах Иисуса и согреться в его крови.
Кровь, раны — все это приобретало в описании вдовствующей королевы такой характер, что становилось для Кристиана чем-то «вожделенным» и начало заполнять его ночные сновидения.
Палаческая телега стала превращаться в триумфальную колесницу. Раскаленные щипцы, которыми Мёрля должны были сдавить, розги, иглы и, наконец, колесо — все это стало превращаться в крест, на котором ему предстояло воссоединиться с кровью Иисуса. Мёрль, к тому же, писал в тюрьме псалмы, которые печатались и тиражировались к полному восторгу общественности.
За эти месяцы вдовствующая королева и мальчик объединились в своем интересе к предстоящей казни самым нежелательным для Ревердиля образом. И он не смог воспрепятствовать тому, чтобы Кристиан тайно понаблюдал за казнью.
Выражение «тайно» имеет здесь особое значение юридического характера. Согласно обычаю, если король или кронпринц каким-либо образом посещал место казни, это означало, что узника должны были помиловать.
Кристиан же наблюдал за казнью из закрытой наемной кареты. И никто его не заметил.
Сержант Мёрль пропел псалмы и громким голосом подтвердил свою пылкую веру и желание утонуть в ранах Иисуса; но когда начались длительные пытки на эшафоте, он не смог сдержаться и разразился отчаянным криком, особенно, когда иглы вонзились в «те части нижней половины его тела, которые могли быть центром величайшего наслаждения, но могли вызывать и величайшую боль». Его отчаяние было настолько лишено благочестия и благоразумия, что псалмы и молитвы собравшихся смолкли; благочестивое желание посмотреть на кончину мученика растаяло, и многие бросились прочь.
