— Все мы грешили… — пробормотал он, пытаясь понять, почему ему не весело, не смотря на этот идиотский розыгрыш. — Сонеты… сонаты… си бемоль мажор… тамбур-мажор… мажор-дом… Но во имя кого? Скажете — во имя женщины?
Бич-интеллигент серьезно кивнул.
Васильеву надоел их разговор, он отвернулся — смотрел по сторонам, слушал в оба уха гул голосов.
— Лично меня обманула лучшая в мире… — не унимался Хрустов. — А что говорить о худших?! О, душа женщины — это как тулуп мехом внутрь… — Он понизил голос. — Скажите, ребята, я даже не спросил, как вас зовут… да не бойтесь! Никакой я не следователь! Рабочий, сварщик. Просто увидел вас там — решал на пушку взять… захотелось посмотреть, как будете себя вести. Ну, тяпнем? За баб, которые нас не любят? За шалашовок! А потом я вам расскажу…
Но видя, что они не верят, держатся настороженно, Хрустов достал из-под свитера, из кармана фланелевой рубашки измятый теплый паспорт. Бичи осторожно приняли документ и начали внимательно, с профессиональным интересом изучать его. Затем озадаченно подняли головы.
В это время за освободившийся соседний столик сели двое — деревенского вида парень, постарше Хрустова, в драном романовском полушубке, с двумя чемоданами, и румяный подросток в красной, лопающейся на мощном теле японской курточке. Парень в полушубке прислонил носки сапог к чемоданам, чтобы услышать, если кто попытается утащить багаж, а второй заказал еды и дешевого «солнцедара», парни закурили.
Было видно — тот, что постарше, уезжает. Альберт Алексеевич подался вперед, впился в него глазами. А Хрустов ревниво повысил голос — он теперь хотел, чтобы и четвертый за столом слушал его, и те, за соседним столиком, слушали.
— Теперь поверили? — Хрустов рывком забрал у бичей паспорт. — Ха-ха-а! Да, она была тогда другая — девочка, белое платьице… знаете, детство — счастливая пора… Синее небо, красные цветы, зеленые стога. Все ярко… а потом всех надо убивать. Чтобы осталось в памяти только счастливое. Впрочем, если всех убивать детьми, то как же воспроизводство? Впрочем, нас спасут китайцы… Ах, она была красивая. Волосы — цвета вороненой стали. Ну, пистолета. Да не пугайтесь вы! Надоели! Не мент я, не мусор — Климов мой кореш! откройте шнифты! Поднимите шнобели!.. Я только для того вас сюда пригласил, чтобы увидеть — вам стыдно, ведь верно? Ведь стыдно? Я вижу слезу! — Хрустов ткнул указательным пальцем на рыжего. — Рыжий, браво! Земля! — закричал Колумб, увидев Америку. Слезы! — восклицаю я, значит, не пропадет цивилизация, если кому-то еще стыдно, хоть никто нынче работать не хочет — только зарплату получать! О процессе мышления я и не говорю — это нонсенс. Словно последнее в истории поколение людей живем — жрем, спим, пьем, тайгу выжигаем, реки травим… в мозгах последняя извилина выпрямилась, как на противоположной части тела… Но вас — люблю!
Хрустов театрально пожал руки бичам, парень в красной куртке за соседним столиком, смеясь, уставился на него. А тот, что в полушубке, мрачно слушал. Раздраженный Васильев собирался уже уходить, но разговор его все же заинтересовал, этот бородатый говорун стал неожиданно нравиться.
— Вот возьмите нашу стройку, — продолжал сорванным голосом Хрустов. — Окиньте ее гневным, как говорится, пылающим глазом! Куда торопились? Раньше времени Зинтат перекрыли. Экскаватор забыли на скале — мол, потом как-нибудь снимем. Теперь стоит он наверху, над котлованом, работать не может — камни посыплются на людей. И взрывать скальный грунт в котловане опасно — вдруг экскаватор сверху загремит…
— А ну его! — неожиданно развязно отмахнулся бич в очках. Он, наконец, понял, что Хрустов — никакой не следователь, и отныне его не боялся. — Hay xay! Это по-английски: знаю как. Hay xay.
— Почему? — сорванным баском отозвался вмиг пораженный Хрустов. — Почему так говоришь? А тут вода в Зинтате поднимается… что-то непонятное, опасное.
— Hay xay, — смеялся бич в очках. Скорее всего он намекал на похожие обидные русские слова.
— Пошел ты сам! — огрызнулся Хрустов. Он тер лоб, он упустил мысль, не с кем было поговорить. — А может, правда, — не наша забота? Но как же так? Черт, в якорь, в парус мать!.. Торопились. А бетона нет, людей нет, девушек нет…
— Ы-ы-ы… — вдруг протянул бородатый.
— Чего ты?! Все-таки стыдно? — обрадовался Хрустов.
— Вспомнил… — Бородатый вытер глаза. — Девушек вспомнил, какие они.
Хрустов отчужденно и презрительно помолчал. «Им все безразлично. Наверное, тоже уедут». И вдруг смутная мысль взволновала его.
— Товарищи… вы… мигрируете?
Бич в очках не понял, сурово блеснул очками:
— В Азраиль? Что вы.
— Да нет! Как гуси! Как олени! По стране мотаетесь? Нынче куда весной?..
— На кудыкину гору! — Бич в очках осекся, продолжил на всякий случай более спокойно. — На средний Енисей. Там тоже собираются ГЭС строить… Начнем новую замечательную жизнь.
— В Белоярах будете? Да?! — Хрустов побледнел, привстал. — Будете? Не врешь, бич?.. Я тебя умоляю… хочешь, десятку дам? Или целый ящик чаю тебе куплю?.. Загляните, братцы, загляните там к одной… возле вокзала… там старухи помидоры в банках продают… дом два, квартира семь… на двери зеленый ящик, написано Яшины. Там Галя Яшина живет… Мы в школе вместе учились. Запомните? Галя.
— Красивое имя, никогда не забуду, — проникновенно отозвался бородатый. — Галя. У Сальвадора Дали жена была тоже русская, тоже Галя.
Хрустов раздраженно прервал:
— Скажите! Привет, мол, из мрачных Саян… мол, Лева, лежит больной… медведь покалечил… и зэк потом… Уколоть их мещанскую обыденность, уязвить!.. Она меня забыла… простить не могла чепуху… Вот, я вам еще закажу водки, хотите? Девушка! Сюда!!!
«Разве я не любил тебя, Галя, Галинка-малинка! Вернулся из армии — в военной форме — а ты на крыльце, в белом платье ситцевом, скребешь доски косарем. Метнулась ко мне — я отстранился, ты мокрая была… Запомнила, обиделась. Потом запирались несколько раз, пока матери нет и брат Гришка в школе, целовались до онемения в теле, я настаивал… ты говорила: „Когда поженимся“. Старомодные страхи! неужели я тебе не родной, а поставят чернильный штамп в паспорт — стану лучше? Ты плакала и молчала. А я твои письма перечитывал в армии десятки раз. Они на изгибах рвались, я эти клочки тасовал как колоду карт и читал снова, в любом порядке, и получалось как бы новое письмо. А ты меня, выходит, не ждала. Ждала, но прохладно. Однажды, правда, забыла свои мещанские условности, мы сидели на полу — чтобы с улицы не видно… но тут через окно залез Гришка, он не любил меня, а тебя ревностно охранял. Я его звал Лопоухим. Ты потом говорила о своем разговоре с ним: „Галка, ты голову не теряй. Я вчера в кино смотрел, там тоже вот так. А потом она все на дудочке играла, и пела, и плакала, и ты тоже потом будешь на дудочке…“ Я разозлился и уехал. И чего тебе наговорили — не знаю. Ты начала дружить с другим мужчиной, Митькой-кузнецом. Одна грубая физическая сила, ума — не больше порции творога в столовой… никогда не прощу!»
— …Зайдете?! Дом два, квартира семь. Не забудете? Любое вознаграждение!
Бичи, шатаясь, поднялись, Хрустов попробовал удержать за рукав очкастого и нечаянно оторвал пуговицу. Бич в очках завопил:
— Гражданин, не приставайте! И отдайте мне мою собственность! Отдай пуговицу, дуб-бина!..
Оставшись один, Хрустов горестно похлопал по карманам — не было спичек. И обратился к человеку напротив, который странно улыбался, — к Васильеву.
— У вас спички есть? Эй! Алло!.. Всегда есть некто, кто сидит рядом и молчит.
Альберт Алексеевич заглянул ему в глаза.
— Я не молчу, я воплю, но никто не слышит…
— Во-первых, «воплю» нельзя говорить — вульгарно. — Хрустов недоверчиво обрадовался возможности поучать. — Лучше — вопию. Во-вторых, вы что — муравей, никто вас не слышит? Сократ что говорил?
— Что? — серьезно спросил Васильев и достал записную книжечку с карандашиком. — Я запишу.
Лева смутился.
— Спичек дайте… — Он закурил и затосковал, как школьник. Человек с длинным прямым носом, кажется, издевался над ним. Хрустов хотел бы немедленно уйти, но он не рассчитался с официанткой. — Би-ирюзовы… вы мои колечики…
— Лев Николаевич, бросьте, вы же не пьяный… — заметил Васильев. — Вы сказали очень много справедливого про нашу стройку…
— Что я сказал? — испугался Хрустов. — Я ничего не говорил.
— Говорили. Вы всегда говорите только правду?
— Ничего я не говорил! — Лева озирался по сторонам. Но в нем не мог не победить бойцовский характер. Хрустов вызывающе вскинул бороденку. — Ну и что?! А вам-то какое дело? Тоже, небось, уезжаете? Как эти? — Он кивнул на парней за соседним столиком. — Угадал?
Альберт Алексеевич покачал головой.
— Послушайте… — Он понизил голос. — А что бы вы сделали, если бы к вам в эти трудные дни обратился за помощью… сам начальник стройки Васильев?
