- Для начала давайте познакомимся, - сказал Овцын и назвался.
- Меня зовут Леонард, - сказал человек. - Впрочем, это неважно. Что вы скажете про комнату?
- Подойдет. Мусор вы уберете сами.
- Конечно, я уберу. Завтра ухожу в больницу. Надолго.
- У вас дрожат руки, - сказал Овцын.
- А у вас нервы в порядке? Да? Вы счастливый человек. Берегите ваши нервы. Это я вам говорю. Я знаю.
Леонард широкими шагами ходил по комнате, натыкаясь на стулья, сунув кисти рук под мышки.
- Я пролежал шесть месяцев. Думали, что все прошло, и выпустили меня. Но я не смог работать. Я ничего не смог. Мне двадцать семь лет, а я уже развалина.
- Вы шизофреник? - спросил Овцын. Он мало понимал в нервных болезнях.
- Издеваетесь? - Леонард резко остановился и направил на Овцына тяжелый взгляд.
- Нет, спрашиваю.
- Мне показалось, вы смеетесь. Впрочем, откуда вам знать... Вы здоровый человек.
Он снова сунул кисти рук под мышки и заходил по комнате.
- У меня неврастения. Вы знаете, что такое неврастения? Нет? Ну и не надо. Вы спокойно работаете, пьете водку и любите женщин. Зачем вам знать, что такое неврастения?
- Откуда это у вас?
- Работа. Я работал по двенадцать часов, по шестнадцать, по двадцать.
Вы знаете, что такое работа следователя? Тоже не знаете? Вы никогда не совершали преступления? Нет? Жалко. Тогда откуда вам знать, что такое работа следователя?
Леонард ходил по комнате, натыкался на стулья, отшвыривал их ногами и пытался рассказывать, что такое работа следователя. Овцын представил себе этого человека в больничной палате и подумал, что там он окончательно свихнется. А если отправить его и море, хотя бы на полгодика, матросом, то это прошло бы, хотя и там порой приходится работать по шестнадцать часов. Морская работа - это такой курорт, который излечивает от всяких нервов. От дурного глубокомыслия, от подлости, от слабохарактерности и недовольства жизнью. В море не пьют закоренелые алкоголики и наркоманы не глотают свои таблетки. И состояние абстиненции приходит у них с первой соленой ванной. Послать бы его на траулер в осеннее Баренцево море. Но нет. Человека положат в психиатрическую лечебницу, будут лелеять его неврастению, как оранжерейный лимон, огранят и отшлифуют ее до академического совершенства, сделают человека инвалидом и отпустят, довольные, что он будет получать пенсию.
- Ладно, - сказал Овцын. - Я понял. Мне жаль, что у вас так. На вашем месте я не пошел бы в больницу.
- Да? А куда бы вы пошли?
- Мало ли куда. В леспромхоз, валить деревья.
- Вы думаете, я там что-нибудь свалил бы?
- Уверен.
- Много вы понимаете. Здоровые люди черствы и эгоистичны. Скажете, нет? Им кажется, что все больные симулянты, а врачи - шарлатаны. Сытый не понимает голодного, здоровый больного, сильный слабого, глупый умного. Это закон. Можно возненавидеть здоровых людей. Потому что им завидуешь.
- Глупых людей вы тоже ненавидите? - усмехнулся Овцын.
- Ненавижу! - выкрикнул Леонард.
Он сел на стул, тяжело дыша. На лице блестели капельки пота. Лицо было бледным. Овцын отсчитал шестьдесят рублей, положил на стол перед ним.
- За два месяца, считая с сегодняшнего дня. Если за это время не исцелитесь, я завезу в больницу следующий взнос.
- Спасибо, - проговорил Леонард. - Я думал, что труднее будет сдать комнату.
- Мы приедем через два часа. Приберите мусор.
- Да, да. Я постелю чистое белье. У меня есть.
- Не трудитесь. Привычнее спать на своем белье, - сказал Овцын. - И не унывайте. Все будет хорошо.
Из театра пошли пешком по темным, тихим и теплым улицам. Шли молча, не торопясь. Не слушая город, а слушая себя. Хотелось, чтобы то доброе, мужественное и бескомпромиссное, что разбудоражил в душе Ростан, сохранилось навсегда, не забылось, не ушло опять в дальние глубины, под мусор повседневности, не покрылось снова ржавчиной, как ржавеет все, чему нет применения.
«В субботу сентября шестнадцатого дня поэт де Бержерак убит рукой злодея».
Хотелось мстить.
Подошел праздношатающийся, попросил закурить, стал болтать несуразное, все разрушил. Отделались от него бесцеремонно. Снова тихо пошли. Овцын спросил:
- Ты когда-нибудь совершал подвиги, отец?
- Совершал, сынок, - сказал Борис Архипов.- Да все как-то по необходимости, в силу стечения неблагоприятных обстоятельств. В жизни всегда есть место подвигам. Один американец поджигал дома, а потом показывал чудеса храбрости при тушении пожаров. Он получил множество наград и стал героем штата. Его показывали туристам. Перед смертью он признался, что сделал семьдесят восемь поджогов. «Я совершил больше подвигов, чем любой генерал»,- сказал он.
- Дурак.
- Конечно. Умные занимаются противопожарной профилактикой.
- Ехидный ты человек.
- Я-то при чем? Чем меньше пожаров, тем меньше подвигов. Чтобы были подвиги, нужны пожары. Когда человечество погасит все пожары, в жизни не будет места подвигам.
- Может, не надо их гасить?
- Сие от нас не зависит. Раз человечество поставило себе такую цель, значит, оно ее достигнет. Человечество не может не достигнуть цели, которую себе поставило. Так уж оно устроено. Оно бессмертно, оно всемогущее, как господь бог. В этом трагедия и того и другого.
Они прошли длинный цементный мост над железнодорожными путями и спустились к набережной. Прямо перед улицей высилась многопалубная громада «Кутузова», немного левее торчала из-за пирса высокая и тощая рубка «Шального». Набережная была пустынна, редкие и тусклые фонари выхватывали из тьмы непросохшие еще лужи. Только нижние палубы судов были освещены ярко.
Их обогнала девушка. Каблучки ее цокали звонко и быстро, от непокрытых волос пахнуло духами. Она свернула влево и скрылась.
- Как мимолетное виденье, - вздохнул Борис Архипов.
- Иди заваривай кофе, а я проверю вахту, - сказал Овцын.
Вахтенный матрос заметил его издали, сунул в карман какое-то
занятие, которого Овцын не успел рассмотреть, и подтянулся.
- Доброй ночи, Федоров, - сказал Овцын. - Все дома?
- Все, товарищ капитан, - сказал матрос, - Кроме вас, конечно.
- Чужих нет?
- Н-не видал, - ответил матрос не сразу.
Овцын заподозрил, что матрос заикнулся не случайно, поднялся наверх и пошел по коридору офицерских кают, намеренно громко стуча каблуками. Он остановился у каюты старпома, побренчал ручкой. Старпом открыл мгновенно и загородил просвет двери широкой фигурой. Лицо у него было красное и какое-то распухшее, глаза бегали.
- Отдыхаете, Марат Петрович? - спросил Овцын, не стремясь зайти в каюту. Он уже понял, почему медлил с ответом вахтенный и почему старпом баррикадой стоит в двери.
- Вроде того, - сказал старпом.
Ворот его рубахи был расстегнут, галстук сбился набок. Рукава выходной тужурки измяты на сгибе. «Черт с ним, - подумал Овцын. - Хуже было бы, если 6 пил. Все мы в конце концов в большей или меньшей степени...» Ему было уже не противно, а смешно. Он с трудом сдерживал улыбку. Улыбаться нельзя. Когда начальник улыбается, глядя на безобразие, подчиненный наглеет и повторяет безобразие. Это аксиома. Можно не заметить, но улыбаться нельзя.
- Все благополучно по вахте? - спросил Овцын.
- Все в порядке. - Марат Петрович стоял в двери, вцепившись руками в косяки, и разглядывал все что угодно, только не лицо капитана.
- Кока устроили?
- Устроили. Интересный старик. Сказал, что электрические плиты - это не то. Для настоящей кухни нужны дровяные.
- Художник, - сказал Овцын - Ну, отдыхайте, Марат Петрович. Надеюсь, нее будет благополучно. А я еще схожу на «Шальной».
- Желаю приятно провести время, - сказал старпом с облегчением. Морщины на его лбу расправились.
- Взаимно, - позволил себе Овцын намек, чтобы старпом и в самом деле не подумал, что капитан олух - ничего не заметил. И тут же пожалел об этом. Старпом, вместо того чтобы по-джентльменски не подать виду, опустил длинные ресницы и улыбнулся игриво.
«Скотина», - подумал Овцын, повернулся и ушел, не прощаясь.
На набережной было все так же темно, тихо и пустынно, только стало прохладнее. Приглушенные паровозные свистки доносились со станции, да похрустывал под ногами щебень. Овцын неторопливо подошел к трапу буксира, поздоровался с вахтенным матросом и, когда заносил ногу на трап, услыхал вдруг всплеск от падения в воду чего-то большого и сдавленный, короткий вскрик. Он понял, что упал человек, судя по голосу, ребенок или женщина, и побежал вперед, откуда донесся крик. Сзади бухали сапоги вахтенного матроса. Овцын обернулся и крикнул:
- Прожектор!
Сапоги забухали обратно.
Добежав до того места, откуда - как ему показалось - донесся вскрик,
Овцын остановился и стал вглядываться в черную, холодно поблескивающую воду. Он знал, что течение здесь не быстрое и человека не отнесло далеко. И никогда человек не тонет сразу. Даже если он лишится сознания, все равно руки и ноги будут некоторое время двигаться и человек еще несколько раз покажется на поверхности. Сердце гулко отбивало секунды, Овцын чувствовал, как набухают глазные яблоки, и ничего не мог различить на поверхности воды.
