— Какие? — в один голос спрашивают обе.
— Мне нужно, чтобы она пила, курила и шлялась по мужикам, — отвечаю я.
— Зачем вам это? — разевает рот продавщица, но в глазах у нее уже видны искорки смеха.
— В женщине должна быть изюминка, — говорю я мрачно и со злобой, — женщина не должна быть пресной. Иначе жить будет скучно и неинтересно.
Первая претендентка сразу отпала, она не проходила ни по одному требованию.
— Таких баб навалом, — смеется продавщица, — у нас в деревне с десяток наберем.
— Не скажите, — уточняю я, — бывает, что курит и шляется или, допустим, пьет и шляется, а то и вовсе не шляется, а пьет и курит. А мне надо, чтобы букет был.
— Водку брать будете? — спрашивает продавщица.
— Денег нету, я на пенсию живу.
— А почему не работаете?
— Не хочу.
Думаю, что на этот летний сезон претенденток больше не будет.
Ну и тетя Шура! Ну и крепостница!
Сколько дочерей было у Тевье-молочника? Много, а у меня всего одна единственная, Соня, но я считаю, что у меня трое детей: кроме дочери, еще зять Юра и внук Женя по прозвищу “Женя-Чмокин”, я его так прозвал за то, что он очень забавно чмокал соской. Cмешно.
Рука не поднималась писать эту главу, а никуда не денешься, придется все пережить сначала.
Таможня. Шереметьево.
Дети уезжают в Израиль…
И через десять дней начнется война в Персидском заливе. Я и сейчас не понимаю, как я мог их отпустить…
Дома, у первой жены, которая сейчас здесь в аэропорту вместе со мной, мы сто раз перевзвешивали вещи — ничего не получалось: десять килограммов лишних. Положено 20 кг на человека, а у нас больше. Махнули рукой, черт с ним, что будет, то и будет, выкинуть нельзя ни одной вещи, все самое необходимое для начала новой жизни.
Время — полночь, а внук не спит у меня на руках, он возбужден и тоже нервничает, я его отвлекаю, как могу, пока Соня с матерью, обнявшись, плачут в уголочке, пока Юра в очереди катит тележку с нехитрым скарбом к барьеру, где идет досмотр.
Народ кругом, как и в обычной жизни, самый разный: от респектабельных господ, которые едут к долларам, до нищеты, собравшей все пожитки в застиранную скатерть.
Вот вижу в очереди внуков, везущих деда-инвалида в коляске, у него вся грудь на левой стороне костюма в орденских планках. Этому дедушке уже никто не скажет: “Ты, жид пархатый, отсиживался в Ташкенте, пока мы кровь проливали”. В Израиле так не принято говорить, там стариков и ветеранов уважают.
Пришла моя пора прощаться с дочерью, какие слова ей сказать? Как поддержать, не знаю. Сажусь с ней рядом, глажу по головке, улыбаюсь.
— Папа, — говорит она и прижимается мокрой щекой к моей ладони, — папа, мне страшно.
Мне самому страшно, а девчонке двадцать четыре года, сыну всего полтора, и никого у них там нет. И главное: война на носу…
— Все будет хорошо, зайчонок, — улыбаюсь я, — ты же знаешь, какая у меня счастливая рука. Я что ни посажу, все вырастет. Вот и ты у меня какая большая стала, совсем взрослая женщина, на тебе семья держится, береги мужиков. И не забывай, что у тебя есть отец и мать, всегда можно опереться, ты не одна не белом свете.
Все, Юра у барьера, начинается таможенный досмотр. Досматривать там, собственно, нечего. Соня, как натянутая струна, спокойно и с достоинством отвечает на вопросы. Деньги? Пожалуйста, вот они четыреста пятьдесят долларов на семью, больше родина не разрешила. Нет, советских денег нет. Можно идти?
Соня отрывает сына от плачущей Нины, целуемся, и они уходят за барьер. Теперь весы. Душа изболелась за эти лишние десять килограмм. Пропустят или нет?
Пока взвешивают вещи, Женя-Чмокин, которому давно пора спать, толкает перед собой пустую тележку, путается у всех под ногами. Живая символика, думаю я, новая жизнь, новая страна, все нужно начинать с нуля.
Подходит к барьеру Юра, показывает три пальца, и я протягиваю ему триста рублей. Таможенники все видят, но не препятствуют, у них там на весах, наверное, мешок с деньгами.
Остался паспортный контроль, и они уйдут в “отстойник”, там можно внука уложить на диванчик, а пока он дремлет у Сони на плече, а на другом плече у нее тяжеленная сумка: еда в самолет, Женькины вещи, все, что не подлежит взвешиванию.
Я стою на цыпочках, вытянув шею, и пытаюсь ее последний раз разглядеть, но далеко, ее почти не видно.
Она проходит паспортный контроль, оборачивается к толпе у барьера и кивает на прощание головой. Она нас не видит, просто знает, что мы здесь. Потом она исчезает. Увидимся ли мы еще когда-нибудь.
Я гляжу на то место, где она только что стояла, и давлюсь слезами. Теперь уже можно.
— Праведники есть в каждом народе, и мы их всех почитаем, — сказал реб А.К. уже перед самым моим отъездом в деревню. Святые слова.
Больная семидесятилетняя старуха с опухшими ногами машет косой, чтобы прокормить себя, своего мужа и подать Христа ради всем этим пьяницам, которые идут к ней каждый день с протянутой рукой. Дай на водку, дай картошки, дай жиру, дай семена, дай хлеба — есть хотим, и все дай, дай, дай…
Тетя Шура ругает их за глаза, сердится, но что-нибудь дает, чтобы не сдохли с голоду, и время от времени она предлагает им работу, с которой ни ей, ни дяде Коле уже не справиться: навоз убрать, перетаскать в сарай сено, выкопать и перенести в дом картошку, а запасает она каждый год около пятидесяти мешков. У нее несколько коз, куры и поросенок. Корову вот уже три года она не держит: нету сил.
Я гляжу на нее, и мне больно за страну: столько земли вокруг пустует, солнышко светит, и что ни посадишь — все растет, и воевать с нами никто не хочет, во всем мире нас боятся как варваров, как дикарей, так почему же люди ходят с протянутой рукой?
У “правых” ответ всегда короткий и простой, как очередь из автомата: “Евреи виноваты, споили весь народ”. Кто читал В.Соловьева, его статью о национальном вопросе в России, тот знает, что это ложь. Там, где евреи жили в России, в черте оседлости, на правом берегу Днепра, крестьяне жили лучше и пили меньше, чем везде.
Вот я еврей, я взял в руки лопату, вскопал фактически целину, унавозил землю и посадил все, что хотел. И говорю друзьям: “Берите, мне столько одному не съесть”. И, между прочим, все вручную. Старухи по всей России машут косами, а в городе газоны стригут машинкой. Мы всю планету обеспечили танками, автоматами и ракетами, раздали оружие каким-то темным людям, которые, не зная грамоты, быстро научились нажимать на спусковой крючок. Раздели догола свой народ, чтобы раздать военную заразу всему миру.
Так неужели сложно сделать удобную легкую бензокосилку для тех, кто нас кормил последние семь десятилетий? Наверное, это проще, чем слепить на конвейере “макарова” или “калашникова”.
Осталось уже немного, пойдем с косой в третье тысячелетие. Лично мне стыдно перед всем цивилизованным миром за эту дикость, мне стыдно, потому что я здесь живу — а значит, виноват, как и все граждане, за этот идиотизм.
А жилье? А дороги? Еще А.С.Пушкин назвал наши дороги “корытом с грязью”, но мало что изменилось. А вот о жилье можно сказать: недостойно современного человека жить в этом деревянном анахронизме. Кирпич, бетон — вот современный материал, он не горит, и в нем вполне комфортно жить, плюс автоматический котел на газе или солярке, чтобы была горячая вода и отопление. И не надо лес сводить, скоро дышать будет нечем, все кругом уже порублено, брошено и не вывезено, мы ходим собирать туда малину.
Мне скажут: где взять цемент на это дело? Есть ответ: мы живем в стране заборов, давайте перестанем строить железобетонные заборы — и хватит на дороги и жилье.
Оглянешься вокруг себя в Москве — кругом одни заборы, а что за ними прячется, все знают, это не секрет: разбитые машины, хлам, какой-то мусор, вся земля залита машинным маслом и бензином, какое только непотребство есть на белом свете, все здесь нашло свое законное место. И в завершение этой картины: мужики в нестираной три года робе, сидя на корточках и разложив газету прямо на земле, лихо разливают на троих бутылку водки.
За заборами мы скрываем свое убожество.
Мне возразят: охрана нужна, секреты и так далее. Мы всем народом убедились, что ни охрана, ни заборы не помогают, они нужны для камуфляжа, чтобы наши начальники выглядели посолидней, а танки, пулеметы, автоматы проходят сквозь заборы, как будто их и нет, как Файкина коза в мой огород.
Пока не будет в России дорог и жилья для крестьян, она останется нищей и босой, а это опасно для всего человечества, ибо мы все и здесь, и там сидим на одной пороховой бочке, может быть, сытые граждане в других странах этого не понимают, но это так и есть.
Я гляжу в окно и вижу, как тетя Шура, отмахиваясь от слепней и комаров, машет косой, а это означает, что нынче мы будем сыты и кое-как перебьемся. Я вчера к ней заходил, счастливая старуха и довольная, вся светится добром. В чем дело, спрашиваю.
