Я в растерянности смотрел ему вслед, еще чего-то ожидая, на что-то надеясь. Я никак не мог расстаться с тем представлением о встрече со своим полком, которое создал в своем воображении.
И всегда-то у меня так: выдумаю нечто и поверю в свою выдумку, как в реальность, чтобы потом жестоко разочароваться. Всегда у меня так…
Но кого напоминает мне майор Твердохлебов? Где я видел такое же лицо… вернее, такое же выражение на лице — выражение крайней озабоченности? Ну да, ну да! Такое же лицо и у секретаря парткома нашего министерства, когда он шагает по длинным и тихим министерским коридорам. Только наш секретарь тяжеловат в походке и гладок лицом, а майор Твердохлебов телом легок и лицом жестковат. Во всяком случае, он совсем не похож на майора Смирнова…
Так вот они какие — нынешние замполиты!
— Так идемте? — обратился ко мне младший лейтенант Лаврентьев и рукой показал на лестницу — деревянную узкую лестницу с истертыми ступенями.
«Неужели это все та же лестница и те же ступеньки?» — подумал я, в волнении прислушиваясь к скрипу дерева под нашими ногами. И я готов был поклясться, что хорошо помню этот скрип ступенек, эту шаткость перил, словно это не я, сорокалетний, а тот двадцатилетний солдат, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, где меня в своем кабинете ждет подполковник Баранов.
Младший лейтенант Лаврентьев привел меня к двери с черной табличкой «Начальник штаба». Да, здесь всегда помещался начальник штаба — и это, вместе со знакомым скрипом ступенек, подействовало на меня успокаивающе.
Я не помнил того, своего, начальника штаба. Кажется, то был подполковник из бывших летчиков, отлученный от полетов по возрасту или состоянию здоровья. И видимо, поэтому поднявшийся из-за стола тоже подполковник показался мне начальником штаба из тех далеких лет, и было в нем что-то и от скрипа ступенек, и от черной таблички на двери, и от полутемного коридора на первом этаже. И подполковнику Соколову я не показался странным и неуместным посетителем: он радушно пожал мне руку, не спросил документы, стал расспрашивать, с кем я служил, и оказалось, что многих он знает сам, со многими служил. Правда, уже после меня.
Мы разговаривали с ним о том о сем, когда в кабинет вошел капитан, тоже уже в годах, и подполковник Соколов, кивнув в его сторону, сказал:
— Ну, Кучина-то вы должны помнить: вместе служили.
Точно, Кучина я помнил. Я помнил его лейтенантом только что из Оренбургского штурманского училища; он не раз летал на моей «десятке», и у меня дома хранится фото, на котором есть и лейтенант Кучин: когда-то мы с ним выступали в одной команде по легкой атлетике и плаванью. Меня поразило только, как мало изменился Кучин за двадцать лет и что прибавил он на свои погоны за это время только две звездочки.
Однако на капитана Кучина не произвело ни малейшего впечатления то обстоятельство, что он застал в кабинете начальника штаба бывшего механика из пятидесятых годов. Он вяло пожал мне руку, скользнул по лицу скучающим взглядом пресытившегося жизнью человека.
— Вот что, капитан, — произнес Соколов, слегка нахмурившись, словно ему было неловко за своего офицера, который так холодно отнесся к своему однополчанину. — Проводи-ка товарища, покажи ему полк, ну и… Спирт-то у тебя, надеюсь, водится? — и уже более решительно: — В общем, распорядись как следует, по-авиаторски.
Кучин принял приказ вяло, на упоминание о спирте еще больше поскучнел лицом, козырнул со знакомой оттяжкой и, пропустив меня вперед, задержался и спросил:
— Двадцать первые тоже показывать?
— А чего ж не показать, если их в Домодедово показывали?
И мы пошли с капитаном Кучиным смотреть полк. Но настроение у меня уже было не то, и как только я узнал от Кучина, что мой бывший техник Дятлов, выйдя в отставку в чине подполковника, живет в городке, я только издалека глянул на новые самолеты, приникшие к бетонным плитам стоянки, еще раз убедился, что народу, действительно, мало и в роли механиков теперь чаще всего выступают недавние выпускники вузов с погонами младших лейтенантов вроде Лаврентьева, и, отнекавшись от вялого предложения Кучина зайти в столовую, торопливо простился с ним и поспешил в городок.
7. Июль 1974 года, среда, вечер
Нет, не зря я ехал в свой полк! Не зря! Пусть там теперь майор Твердохлебов, так мало похожий на майора Смирнова; пусть там капитан Кучин, который хорошо помнит Кольку Иванова, за три года службы более полугода проведшего на гауптвахте, но никак не захотевший вспомнить меня; пусть я не побывал в казарме и не потрогал руками свою койку! Пусть! Зато меня хорошо помнит бывший техник-лейтенант Дятлов. И не только помнит, но и рад моему внезапному появлению.
— После того, как ты демобилизовался, — говорит он, — все мне какие-то механики доставались… вроде и ничего, и грамотные, а все как-то не то… Вот и вырезки с твоими заметками из окружной газеты храню, и фотографии, и даже свидетельство на рацпредложение… Помнишь, ты еще придумал заправочный пистолет снабжать поплавком, наподобие того, что плавает в сливном бачке унитаза? Ну! Во-от… Не помню, как оно ко мне попало, а где-то было… Было где-то… — И Дятлов долго перебирает старые бумажки в старых запыленных папках в поисках моего свидетельства, находит и рад при этом так, будто нашел золотой слиток.
От его слов и старания внутри у меня что-то расплавилось и растеклось по телу горячим воском. «Не зря приехал», — в который уж раз говорю я себе и с нежностью смотрю на своего бывшего командира. И еще я доволен, что не стал впутывать в эту поездку обком партии и поэтому увидел все так, как оно есть, и могу сравнивать с тем, что было когда-то. Да, изменились люди, изменился я сам. Вон и Дятлов — встретил бы на улице, не признал. Ни он меня, ни я его. А сейчас мне доставляет удовольствие смотреть на этого человека — поседевшего, облысевшего и располневшего, и потому кажущегося настоящим коротышкой при своем и без того невысоком росте, — смотреть и узнавать в нем черты бывшего лейтенанта. И жена его, Катерина, тоже располнела по нашему русскому обычаю и каталась теперь колобком по маленькой квартирке, собирая на стол.
По настоянию Дятлова я отпустил шофера, чтобы можно было не спеша и не суетясь и посидеть, и поговорить. Мы сидим на диване и перебираем семейные фотографии.
— Это вот Чуприков, — говорит Дятлов. — Помните Чуприкова?
— Ну а как же! Он же сосед ваш!
— Сосед, сосед, — подтверждает Дятлов довольным голосом. — Все еще служит. Не видел его на аэродроме? — Дятлов говорит мне то «вы», то «ты» и, кажется, не замечает этого разнобоя.
— Нет, не видел. Кучина видел.
— А-а, этот… Он уже не летает, он теперь по хозяйственной части: парашютами заведует.
— Мне показалось, что он пьет.
— Водится за ним это, — неохотно соглашается Дятлов и тут же оживляется: — А это Борисов… Борисова помните? Он тоже тогда из училища пришел… вместе с Кучиным, Саяпиным…
— Конечно, помню! Я с ним даже как-то встретился в Ростове-на-Дону, на пляже. Году, наверное, в шестидесятом. Знаю, что закончил академию и летал на стратегических.
— Верно, верно. Но это, значит, не в шестидесятом, а позже. Теперь уже генерал, соединением командует… А Чайка погиб, — говорит Дятлов, держа в руке карточку, на которой стоит все наше звено во главе с капитаном Чайкой.
— Как то есть погиб? — откидываюсь я на спинку дивана, словно для меня в диковинку, как могут погибать летчики.
— На взлетной не вытянул… ну и — в овраг свалился. Это под Куйбышевым случилось… на другой год, как ты демобилизовался.
Мы умолкаем и какое-то время неподвижно смотрим на фото.
Капитан Чайка, стоит посредине. Это рослый и грузный человек с большими усами. Его побаивались. В эскадрильи он вел политические занятия, которые каждый год начинались с одного и того же: «Как жили и боролись наши предки за свободу отечества». По словам капитана выходило, что жили плохо, а боролись хорошо. И не любил капитан, когда ему задавали каверзные вопросы. Например, такой: участвовал ли Суворов в подавлении пугачевского восстания? А польского? Капитан багровел, усы его начинали топорщиться, и он, не отвечая на вопрос, принимался доказывать, что такие вопросы подрывают дисциплину и снижают боеготовность армии.
И все же жаль капитана…
— А это вот Бабич. Все еще у нас служит…
— Неужели?
— Да, служит еще. Подполковник, старший штурман полка. Да он вот в том доме живет, что напротив. Во-он его квартира на четвертом этаже. Во-он, где белье на балконе висит! Со своей московской женой развелся, женился тут на одной… из Оренбурга. Дочка замужем, и еще двоих настрогал. Ничего, живет. Сейчас в командировку уехал, на курсы на какие-то…
Да-а, все мы привыкаем, смиряемся со своей долей. А уж как, помнится, Бабич стремился в Москву, насколько был уверен, что служба его в этом забытом богом гарнизоне вот-вот кончится. И поэтому, может быть, держался за московскую жену, не забирал ее в гарнизон.
