Это уже не жизнь, а пьяный угар! Хмельной экстаз — восторженное буйство. Раздувшиеся от удовольствия, расплывчатые силуэты качаются в потоках света над столами, за которыми идет пир. И какой пир! Кости трещат. Идет веселый кутеж. И какой кутеж!
Вот появляется огромная, украшенная лентами бычья голова! Зеленая с красным! За мерцающими свечами проплывает в темноте светлое, загадочное пятно: половина свиньи? Свадебный торт со свечами?
Бабы-то где?
Чей это зад?
Это случайно не Смунк там, с такими ушами? — Да, он самый: нашел что-то вкусненькое и ест прямо руками. Разрывает ногтями. Кожицу. Ребра. На серебряном блюде лежит какой-то голубоватый ком.
Да ведь это рыба! Жабры как изодранные паруса. Вот уши Смунка. Все в прожилках.
Небный язычок.
А сам он жрет! Жрет, что есть мочи! Клыками! Со всей силы! Вгрызается все глубже и глубже! Как берсеркер, бросающийся в гущу сражения, продирается сквозь вилки, ножи и шампуры. Вот дает! — Хвать стол и давай его тормошить.
Тут сквозь бурлящие облака дыма и света пробиваются звуки органа и труб: вот она — власть музыки! Власть чувств! Кто-то давит клопа на краю стола. Сердца разрастаются, раздуваются, того и гляди лопнут. Они светятся под рубахами, как висячие лампы. Люстры неистово вспыхивают! Золотые кольца! Все шумит, все бурлит!
Ну что, теперь пустятся в пляс? — Нет, не пускаются, но как чудесно блистают шеи, ляжки и торсы красующихся дам. Их выставляют напоказ. Как на параде. Лебединые бюсты на фоне колышущихся мужских теней. Хрюканье. Гадкие звуки. Ковры сбились. Толчея. Посуда со стола летит на снег.
Свежий снег?
О чем это я? Градины? — Разве вон там не врываются в раскрытые окна белые градины и хлопья снега?
Разве вон там не сверкает блестящая, холодная, белая, овеваемая ветром стена?
А там? Разве там не парит в вибрирующих зеркалах черепушка Ляйхта, заключенная в голубой шар?
Чего он смеется?
Дико взвыла метель, раздался безумный хохот — теперь к Ляйхту присоединился Вазелин, и они пустились в пляс вдвоем, вприпрыжку, держась за руки, по обледеневшему залу, среди серых, рокочущих, взвивающихся снежных вихрей, которые, впрочем, существовали лишь в воображении Клокмана, ведь ему все это сейчас снилось, вернее, уже приснилось.
Приподнявшись на своем ложе, он увидел сперва черный мешок для угля, который у него на глазах превратился в грубую маску из темного дерева, в личину какого-то древнего идола и, наконец, в затененную щетиной физиономию Смунка, — сверху свисала на проводе голая электрическая лампочка, а Смунк, низко склонившись над ним, твердил: «Пора вставать, герр Клокман! Черт подери!»
Он отошел от Клокмана, повернувшись к нему своим пухлым, распирающим штаны задом и цокая языком: «Вечера в „Метрополе“! Эти яркие звездочки „Метрополя“!» — На нем была рубашка в клеточку.
Широченная рубаха.
«Он это не со зла», — подумал Клокман, голова у него была как ватная. Он уже хотел было повалиться обратно и забыться сном, как вдруг до него дошло, что он не знает, где находится и что здесь происходит, а ведь у человека обеспеченного, да еще и занимающего определенную должность, если он не хочет лишиться положения, должности и жалованья, то есть всего того, на чем зиждется его жизнь, не должно быть на этот счет никаких сомнений.
Коньки.
— Мы уже не в «Метрополе», — сказал Смунк, примостившись на какой-то перекошенной конструкции.
— Где это я? — спросил Клокман, надо признаться, немного надменно, хотя и заметил, что едва ворочает языком.
Смунк приложился к бутылке, которую он извлек откуда-то из под себя. Послышалось бульканье.
Одно ясно — это была какая-то комната! Довольно просторная, почти пустая. Где она находилась — на этажах или в подвале — сразу было не понять. Каземат, что ли? Или общая камера?
— Мы все трудяги, — задумчиво сказал Смунк и снова глотнул из бутылки, — да, трудяги, кто же еще!
Он почесал живот.
Опишем вкратце комнату, в которой очутился Клокман: ровный четырехугольник из голых грубых бетонных стен. Вот, собственно, и все.
Еще тут было окно.
Раскачивался ли этот куб? Проплыла ли по нему стайка неторопливых золотых рыбок?
Струились ли перед его глазами переливчатые морские водоросли? — Одним махом Клокман опустил ноги с кровати. Несколько сложенных горкой матрацев — вот и вся кровать.
Может, Смунк был морской тварью? Каким-нибудь причудливым глубоководным чудищем? С невозмутимым видом он пил из своей бутылки.
Бутылка блестела.
Дно тут, по крайней мере, твердое. Хоть на ногах удержаться можно.
Клокман сделал несколько шагов. На полулежал чемодан.
Нет, жабр у Смунка не было.
— Тут нет отопления, — подал голос Смунк, — увы. — Он ухмыльнулся: Вы совсем посинели! Как океан! Ну что, выспались?
Тут Клокман почувствовал, что дощатый пол, который еще мгновение назад напоминал, на ощупь поток теплой бурлящей воды, на самом деле был обжигающе холодным. — Абсурд! Бред! Просыпайся! Вдоль прожилок на древесине топорщились ледяные иглы.
Чувствуется, что-то с кровяным давлением. В черепной коробке. Булавки! Ланцетники!
О, Клокман!
Если читатели желают ознакомиться с обстановкой, мы это мигом устроим: в углу притулились матрацы Клокмана. Посередине, под лампочкой, стоял стол со стулом. В других углах тоже лежали матрацы; обстановка как в спальне. Из стены торчало несколько гвоздей — крепежные штыри.
Покрывала из шкур.
— Живем мы скромно, — сказал Смунк и цокнул языком; верно, заметил, что Клокман шарит глазами по комнате. — Так-то вот.
— А умыться тут можно? — тихо спросил Клокман.
— На дворе! — Смунк указал на окно, покрытое толстой коркой льда.
Горячий источник? Цветки болотной калужницы.
Вот, значит, откуда запах, — решил Клокман и, не долго думая, втянул ноздрями воздух.
Черт возьми! — Пахло еще чем-то, но вот чем именно?
Кровью — грязными носками — мочой — шнапсом.
Завод по производству шнапса?
— Я бы и сам предпочел остаться в «Метрополе», — пробурчал Смунк. Он облизал губы. Сидел он на уложенных штабелем ящиках. Это были ящики с ячейками.
Он достал оттуда непочатую бутылку:
— Глотнете?
Клокман отпрянул. Видно, в этот момент он и впрямь выглядел смешно, потому что Смунк громко расхохотался.
От его смеха все вокруг задрожало.
Даже лампочка закачалась; пошла выписывать круги.
Круги.
Мужицкий юмор! Потешается! Грубо, но зато от души. Гогочет!
Клокман схватил в охапку свою одежду, влез в штаны.
Смунк громко высморкался.
— Ну, загуляли мы вчера, — воскликнул он. — Что тут такого? — Напились вдрызг! В стельку! В «Метрополе»!
Почти с ужасом Клокман вспомнил сияющий дворец — пустынную, подбитую инеем полярную ночь — бутылки шампанского — фарфор — ковры.
— Только так и можно отдохнуть, почувствовать свободу, — весомо произнес Смунк. Он уткнулся глазами в пол.
— Мне плохо, — Клокман пошарил руками у себя за спиной.
Вороны?
— Вам плохо? Ну, выдаете! Ему плохо?! — Так выпейте, дружище! — Он весь сиял.
За спиной ничего не было: никакой опоры.
Смунк властно протянул ему бутылку.
— Ваше здоровье! — Клокман поднес бутылку ко рту; опустил бутылку.
— Я вот думаю, — Клокман поежился от холода, высоко поднимая плечи, — вы просто по-другому отдыхать не пробовали: альпинизм? Теннис? Шахматы?
— Болтовня! — Каждый отдыхает, как может, — пояснил Смунк. — Мы тут уже обтяпали одно дельце. — Он раскупорил бутылку.
— А те двое где?
— Дрова колют — для бытовки! — Потом двинем на беговую дорожку.
Мощно пахнуло перегаром.
— Отлично! — сказал Клокман и подумал: наверное, нужен рекорд?
Ледяные узоры на окне.
Здесь всем заправлял Смунк! — Сейчас он шагал впереди, придерживая правой рукой под локоток Клокмана, словно тот был арестантом, а не гостем. В дополнение к шубе из волчьего меха, если только это не была особой выделки собачья шкура, Смунк надел меховую шапку, которая придавала ему немного официальный, почти командирский вид. Впрочем, он и так выглядел довольно мужественно: его рябое лицо размером с доброе колесо раскраснелось, глаза слезились, но в любой момент, как жерла двух вулканов, могли извергнуть огненные потоки; его заостренные кверху уши стояли торчком — но хватит о нем, пора бы взглянуть и на его свиту.
Тут был Ляйхт в пиджаке с трепещущими на ветру лацканами, с развевающейся шалью на тощем загривке, рот его был приоткрыт, раскрасневшиеся глаза рыскали, вернее, просто шныряли по сторонам — блуждающий, рассеянный, отсутствующий, безучастный, отупелый взгляд.
Он был с похмелья! — Недавно проснулся.
Мошкара.
Хриплыми криками он отогнал ворон, расстегнул ширинку на штанах и помочился. Струя разбрызгивалась веером. Да, сквозняк здесь сильный! — Бабочки-лимонницы сели на штаны Ляйхта.
