Большую часть оставшихся на веку дней бабка Ева проводила в закутке за печью. Там был настелен топчан, лежали старый матрас и одеяла. Была на старости лет одна причуда у бабки Евы. Постоянное чувство голода. На кухне заполночь вдруг начинали стучать чугунки, звякать кастрюли. Это бабка Ева выходила на ночной промысел. Старуха, многажды в жизни не доедавшая, схоронившая троих детей, доживала свои дни в бесконечно далеких временах.
— Шо вы тут гремите? Шо лазите, — вставала и шла на кухню бабушка, — Хиба ж вам мало дают исты? Идите уже!.. О, Господи…
Старая шла за печь, а в складках одеяния уже был похован подвернувшийся пирожок…
Изредка прабабка выходила на свет божий. С пренебрежением отталкивала любопытствующих правнуков, или неласково пригощала мягкими от давности конфетами. И даже близость смерти не могла лишить ее руки крестьянского загара. Топала в сапожищах по двору, задавала корм курам. Она умерла, не дожив до столетия шесть лет.
Как-то нас, расшалившихся, призвали:
— Не бегайте в хате, идите на вулыцю.
Мы, городские дети, слышали подобное в многоэтажках, а тут удивлялись:
— Это ж первый этаж! Разве под нами кто-то живет?
— Живут, — был ответ.
— Кто?
— А кто под землей живет?
— Прабабушка, — прошептал кто-то из нас.
Неожиданная эта догадка надолго стала аргументом в пользу тишины в доме.
У нашего Лешки глаза в точности как у прабабки. Я сверяла по ретушированной фотографии. Не сгинули драгоценные крупицы наследственной информации, не распалась бесследно двойная спираль ДНК. Не ушел совсем человек.
— Колысь приснився мне сон. — Продолжает бабушка свою повесть. — Шо я по озеру, там, на дольше, озеро было билыпе, чем счас, и я по нему плыву. Вдруг вижу двое биленьких каченяток — утят. Я и кажу: «Ой, Боже, яки красивы коченятка». А хтось у меня за спиной, с бородой белой до пояса: «Оба твои и судьба им одна». Прокинулась я, скоро понесла. Дождалася Саши, потом Вари. Все думала, что за судьба? Вместе ль под машину попадуть, але ще шось?.. Ан бач оно как: Саша взял разведенну, та и Варя пошла за разведенного. От и судьба така…
Она пошла, встала на колени под иконами, зашептала. Иконы, украшенные цветами из фольги, обрамленные вышитым рушником — в углу, напротив печки. В рамку воткнута сбоку фотография внучки Сашеньки. На другой стене — еще фотографии. Саши, Варвары, Ганны… Всей необъятной родовы нашей.
Молила она Бога за нас за всех, за родных детей и пришедших с ними в семью. Отвращает беды от нас, нужды, муки и грехи, посылает нам ангелов-хранителей. И по сей час знаю: это она бережет меня в пути и в дороге, прощает вольные и невольные прегрешения, в мыслях ли, в делах ли. И это она обороняет всех нас от врагов и супостатов, предназначает нам лучшую долю. Аминь.
Завершились пары.
Куда теперь?
Поправляю лямки рюкзака — тяжел ты, груз знаний. Особенно если таскать тебя за плечами. То ли дело голова — столь восхитительно невесома…
Лечу по коридору, всюду — двери. Большей частью фанерные. В иных — дыры, проковыряли студенты, перед экзаменом ошиваясь по сию сторону Рубикона.
Тьфу-тьфу, чур меня! Надо же, посреди семестра такие страсти пригрезятся. Студент гонит прочь даже тень воспоминаний об экзаменах.
Университетский лифт нетороплив, исполнен внутреннего достоинства, временами капризен. Когда в него до отказа набивается молодого народу, охает, стонет, занудливо хныкает, противно электрически дребезжит, выгоняя лишнего, кто вскочил в последний момент и расслабился: успеваем.
— Забьем стрелку на большом сачке? — В данный момент кто-то в здании наверняка произносит эту фразу.
— Вариант, давай забьемся, какие проблемы, с полпинка.
Последняя фраза переводится как «да». Поясняю на всякий пожарный, мало ли.
«Сачок»… Если отечественная филология выковывается в МГУ, то будущее родного языка туманно. Холл первого гуманитарного корпуса и правда сходен с рыболовным сачком — кишмя кишит нашим братом, как головастиками. Но есть еще теория — слово «сачок» происходит от глагола «сачковать». В этом, думается, более житейской правды.
Старательно впечатывая каблуки в звонкий мраморный пол, пересекаю простор сачка в смутной надежде на оклик. Увы, никого знакомых.
— Так куда?..
Впереди Никита! Явно не спешит. Обогнать, кивнуть небрежно: «Привет, я тороплюсь»?.. «Ну, торопись»… Плечами еще пожмет, чего доброго. Его забавная тень прыгает в такт походке, кособочится. Никита прет, чуть наклонившись вперед, глядя прямо перед собой. Этакая устремленность в никуда.
Прибавляю шагу. Хлопаю снятой варежкой по плечу, захожу с другого.
— Катерина!
— А ты надеялся узреть королеву Анну?
Удивлен? Обрадован? Вроде того, но навряд. С чего бы?
— Славка говорит, ты похожа на королеву Анну.
— На самом деле я — Лоренцо Валло.
— Почему? — Ошарашен.
— Ну, вообще-то Лоренцо Валло — это глагол.
— Как это?
— Слитно. И с маленькой буквы. Лоренцовалла, лоренцовалла и постепенно налоренцовалла.
— Надо лоренцовалл перелоренцовать, перевылор… перевыр…
Вот такой треп. Возвышаюсь над Никитой на эскалаторе.
— Ты куда сейчас?
— В библиотеку.
О, банкротство моих хилых надежд.
Станция метро Кропоткинская.
— Мне выходить, — произносит Никита. Безо всякого сожаления.
— Мне тоже, — решаюсь я.
— На этой станции можно играть в шахматы, — произносит Никита, глядя на мраморно-гранитный пол. — Восемь на восемь разноцветных клеток, — я считал… Мы здесь как фигуры. Куда пойти?..
— Было бы действительно здорово набрать команду, сыграть. — Пропускаю мимо ушей двусмысленность «пойти».
— Как-нибудь, — хмыкает. — На королеву ты не потянешь, может, ладьей?
— Пешкой. Без возможности стать королевой играть не стоит.
Скотина. То «королева Анна», то «не тянешь».
— Живешь в этом районе?
— Нет. Просто я тоже хотела поехать в библиотеку…
— А может, заглянем в кафешку, здесь неподалеку?
Стеклянная комната. Таких сейчас полным-полно в Москве. Стойка. Огромный, дико национальный самовар и интернациональная микроволновка. Столики «под мрамор», плетенные легкие стулья. И несколько посетителей, оживляющих пейзаж.
Набор всяческой снеди в витринках. Пугают омары, красная икра и осетрина.
— Н-не, пошли отсюда, — тяну Никиту за рукав.
— Вот уж нет! — Звякает хилой мелочью в кармане. — Чего пожелаете, королева Анна?
По правде сказать, я желаю по-быстрому и, по возможности, без урона для собственного достоинства смыться отсюда. Если у тебя шиш в кармане, ты преступник перед всяческим благополучием.
Вытаскиваю из кармана несчастную, сто раз деноминированную десятку:
— Хотела купить «О духовном в искусстве» Кандинского, но…
— Оставьте свою мелочь, миледи, — с барским видом пробасил кавалер. — Есть у меня несколько луидоров. Не только духовным жив человек.
Садимся за столик. Ждем кофе.
Вглядываюсь в тех, кто сидит по соседству. Со взаимным любопытством взглядывают на нас. Вот они, кому не наклодно — кофе по двадцати рублей за чашеку-наперсток. Обычно одеты. А чего я ожидала? По алмазу с куриное яйцо в каждом ухе?
— Вот, думают, двое безденежных идиотов, — обиженно говорю.
— Не заморачивайся, этот мир создан не для денег. — Учительствует Никита. — Это тебя Ванька загрузил, да? Социальное там неравенство, статус, перераспределение ценностей…
— При чем здесь Ванька?..
Официантши скользили мимо, кассирша грустно смотрела в окно фиолетово накрашенными глазами.
— Понимаю, мы не те, — поймал Никита официантку, — но мы тоже заплатили за кофе. И не уйдем, пока не выпьем его.
Я почувствовала: краснею.
— Ой, Ир, — громко крикнула официантка, — А мы ребяткам кофе-то не налили!
— Кому? — очнулась кассирша, — А чего ж не налили-то?
— Замотались…
Во чреве хлева теплые легкие струи звонко бьют в барабан подойника. Покорная Лыска жует траву-мураву. Мерное чередование ударов струек и вздохов Лыски замедляет время. Убиваю комара на щеке. Стою пред теплой влажной тьмой, где обитает умиротворенное, мудрое, рогатое животное. Поздний вечер. Распахнутая мгла небесная, в крупную, как роса, звезду.
Мою прапрабабку звали, как и меня. Выяснилось это совсем случайно. Бабушка провозгласила сие, выдержав некоторую паузу в разговоре.
— И какая она была?
— И-и, деточка… Маты говорила, не скупа, шутковать умила. Ей вечно треба было шось таке, — бабушка, на секунду оставив Лыску, повела по воздуху ладонью, — слово перегорнуть… Даже матери люди вспоминали, как баба шось говорила… Але ж я ее зовсим не помню…
