Не успел я выбраться на берег, как она на виду у всего города, занявшего зрительскую возвышенность в излучине реки, бросилась мне на шею и влепила такой смачный поцелуй, пахнущий тиной, что я чуть не задохнулся, как сом. Только тот - от избытка воздуха, а я – от недостатка его. Были бы два прекрасных трупа на совести этой всё больше и больше влезающей мне в душу, сердце, печёнку, во что угодно, женщины-девушки. Наконец, освободила, поделившись налипшей на одежду грязью, и я смог полюбоваться тем, кто нас повенчал. Почему-то это красивое и ветхое слово пришло мне тогда на память и запомнилось на всю жизнь. И всегда, когда я вижу редкие пары, выходящие из нашей полуразвалившейся зачуханной божьей обители, мне сразу же вспоминается та рыбалка, наш неподвижный водяной священник и её глаза, наполненные восторгом, голубым небом и ярким-преярким солнцем.
Такого сомину я не только не вылавливал ни разу за всю свою долгую рыбацкую путину, но и не видывал. Здесь, у входа в зарастающий канал. Не тревожимый рыбаками, считающими с чьего- то непутёвого языка место для ловли гиблым, он объелся до того, что от пресыщения, сдуру цапнул совсем не нужного червяка, оказавшегося, наверное, у самой морды, и попался. В реке он такой – первый, а в нашей жизни подобных ему – тьма. Он нашей жизни не знал и влип. Никто не поверит, что можно такого вываживать не где-нибудь, а здесь, в тухлом месте.
Подумав об этом, я сразу же засобирался, заспешил домой, торопя и её. А она так и не переоделась и не почистилась, боясь пропустить хотя бы миг нашей схватки с чудовищем. Теперь некогда, мне до ломоты охота на улицы города, чтобы все увидели и оценили, чтобы не говорили потом, что трепач я, рыбачок. По дороге очистимся, обмоемся, высохнем. Не впервой.
Она и не сопротивляется, тоже торопится. Знакомое чувство всем сродни: цапнул что – вали скорей домой, там надёжнее. Недалеко мы ушли в чувствах от зверья. Посадил я её снова на вёсла, заметив мимоходом на мокрых ладонях наметившиеся красные пятнышки будущих мозолей, с усилием втащил за жабры сома, прикинув, что длиной он, родимый, почти с метр, а весом не менее 10 кг, и оттолкнул лодку от счастливого берега, где мы стали повязанной добычей парой. Пока она, торопясь, громко отдыхивая, высыхая от воды и намокая от пота, гребла, я вспорол брюхо речному красавцу и выбросил за борт внутренности на радость тут же расхватывающим их окунькам, ершам, плотвичкам и всякой другой мелочи, на которую и смотреть-то противно, обмыл рыбину и просунул сквозь жабры верёвочную петлю. Заодно обработал и окуней, которых оказалось на приличную жарёху, сложил их в ведро и сменил гребца, наказав смачивать сома, укрытого рубахой, и так даванул на вёсла, что они, бедные, заскрипели от неожиданной обиды, а лодка, будто подстёгнутая, глиссером полетела навстречу всегородской славе.
От пристани мы шествовали как римские легионеры в триумфе: впереди – я с рюкзаком на горбу и веслом и удочками в одной руке, в так и не вычищенной влажной одежде, за мной – она с окуньками и в ещё более грязных и мокрых брючках, закатанных до колен, босиком и в мужской рубахе, завязанной узлом на впалом животе, а посередине, обвиснув на весле, опирающемся на наши трудовые плечи, и матово поблёскивая почти чёрной шкурой и свесив роскошные усы, поразившие холодное сердце не одной сомихи, - он, виновник торжественного шествия. Было уже начало девятого, и основной народ шёл, привычно и беспричинно опаздывая на работу. Но сегодня причиной, и веской, были мы, и многочисленные встречные, понимая это, надолго останавливались, интересовались, удивлялись и шли следом, наращивая свиту. Даже те, кто почти успел войти в заводские ворота, поворачивали, присоединялись к остальным, потому что такой сом, не в пример разным заводским да плакатным успехам, был настоящим, видимым событием, достойным упоминания в рассказах и летописи города. И каждый хотел быть причислен к нему, стать участником и очевидцем. Даже мой приятель, как только до него долетел слух о моей удаче, тут же примчался, бросив отравляющее производство на произвол женских лунатиков, и я видел, как он побледнел от зависти, став по цвету таким же, как его продукция, и сдавленным прерывающимся голосом допытывался: «Где? На что? Как?» А когда услышал толику, то тут же стал разъяснять случившееся чудо подходящим зевакам, добавляя детали от себя, будто и сам причастен к нему. Главная же участница шествия, скромно улыбаясь и отдав переднему инициативу по наращиванию кома славы и почёта, - а у меня были к этому способности, она слышала, - плелась сзади, спотыкаясь о ноги напиравших любопытных и чуть не оттиснутая от весла, справедливо полагая, умница, что, чем больше ком, тем лучше для семьи. Ещё утро не кончилось, как вместе, а я уже верил, что мы в одной семье. Даже начальник милиции с вечно зевающими фараонами прибежали. И только он, верный, несмотря на потрясение, долгу службы, поинтересовался:
- А это кто с тобой?
Но он не смутил меня своим строгим вопросом, больше предназначенным для толпы: мол, герой-то он герой, но только сегодня, а на каждый день – я главный, и без запинки отвечаю:
- Из областной рыбоохраны. С оказией помогла, спасибо ей.
И безмятежно улыбаюсь, хотя и чувствую, как от неожиданной второй моей лжи после добровольно взятого надсмотра, она приостановилась или даже споткнулась, может быть, даже хотела сбросить весло, но удержалась, паля мой затылок и уши уничтожающим взглядом.
Нашенские работяги понимали, что хоть с ними, хоть без них производство вряд ли далеко сдвинется с места, но рабочая совесть не позволяла им долго отлынивать, и они, мужественно отлепляясь от нас, поодиночке и заветными тройками заковыляли к родным проходным, чтобы попасть к первому перекуру и утреннему сбросу. Так что к дому мы подошли втроём: я, она и мой приятель, который догадался всё-таки заменить её плечо своим, испытывая, наверное, почти такую же гордость, как и мы, от тесного приобщения к невиданной удаче и от многочисленных завидущих взглядов из окон и из-за заборов. Около дома, где нас, к сожалению, никто не ждал и не видел, он перекинул весло на прежнее место и поспешил окунуться в атмосферу, а вернее – в отсутствие её, своей душегубки, где застигнутые врасплох бабы с чистыми ещё к этому позднему часу лицами поспешно выстроили свой безотказный конвейер, спотыкаясь поначалу от неразработанных деталей.
- Что это ты меня в рыбоохрану зачислил? – спрашивает тут же она, небрежно сбросив свой конец весла на веранду и зло посверкивая побелевшими зрачками. – И от добычи оттёр?
Я знал, что делал, и отвечаю спокойно и вразумительно, чувствуя за своими словами неопровержимую логику житейского опыта добытчика и семьянина.
- Во-вторых, - говорю, едва выдерживая её взбешённый взгляд, - без меня вы бы оба до сих пор барахтались в реке. И неизвестно ещё, ты ли его бы выволокла или он тебя заволок.
Вижу, осознаёт мою правоту, успокаивается, и выдаю главный аргумент:
- А во-первых, ты что, хочешь, чтобы моя супружница к вечеру здесь оказалась?
Ясно, что не хочет, совсем убил я её неотразимым доводом и, жалея - все знают, что я мужик добрый и справедливый, иду на компромисс:
- Родственникам твоим и моему приятелю, который обязательно припрётся после работы, расскажу всю правду. Ну что, мир?
- Пошёл ты к чёрту! - смиряется с непоправимым.
А я и ещё подмасливаю – жизнь меня научила, что с этим никогда не переборщишь, и от тебя не убудет.
- Отдадим сома тётке, пусть сделает что-нибудь потрясное. Не исключено, что, кроме приятеля, ещё кто-нибудь из наших заводских привалит на дармовой выпивон по случаю дармового закуса. Посидим кучно на крылечке, покалякаем. И им признаюсь. А?
- Делай, как знаешь, - отвечает, совсем затухнув. Не интересна ей ни наша компания, ни наше застолье, - я пошла отсыпаться. – И ушла, прихватив свои вещи.
А я притащил свежей воды из колодца, залил в общественную ванну, опустил в неё окуньков и сомину, прикрыл от мух тряпкой и придвинул к их дверям, не сомневаясь, что тётка сообразит, что к чему, не впервой, и уже в обеденный перерыв, который у нас по постоянно возникающей острейшей необходимости затягивается иногда и на два, и на три часа, прикинет вечернее меню. И сам, собрав свои вещи, решил последовать примеру крепко обидевшейся напарницы.
Только успел сбросить с себя всё грязное и мокрое и переодеться в новые трусы, как слышу стук в дверь. «Не утерпел, - досадую, - припёрся! – греша на приятеля. – Зачем стучит-то?» Открываю, а за дверью – она. В коротком халатике до колен и босиком, скукожилась до маленькой девочки, смотрит исподлобья, словно боится получить выволочку от старшего, и шепчет чуть слышно:
- Я замёрзла.
И немудрено: на улице всего-то за +25 перевалило.
Не мешкая, беру легонько за ладошку, завожу к себе, дверь – на ключ, - теперь-то приятелю, если сунется не вовремя, придётся поколотиться, - подхватываю озябшее почти невесомое тело на руки, вижу, как халатик вверху разошёлся, а там теснятся две ничем не прикрытые мягкие маковки с тёмными шишечками, и тащу бережно на кровать, боясь расплескать своё счастье.
