Теперь он сидел в Оперном кафе и вытирал потные руки о штаны. Он выбрал особняком стоящий столик в оконной нише. А брату соврал, впрочем, как и Элизабет Бош — бургомистру.
«Чего тебе там понадобилось?»
«Вообще-то ничего. Просто так. Американцы едут, французы едут, а чем я хуже?»
Брат Алена торговал автопокрышками, вел и другие дела. Сразу после смерти Греты он предложил Якобу съезжаться с ними. За участок на берегу Эльбы можно выручить изрядную сумму, а потом он сумеет вложить деньги так, чтобы сумма эта за короткое время утроилась. Но Якоб ему ответил: «Старые деревья не пересаживают» — и брат не стал настаивать.
Из дому Якоб вышел загодя, чтобы не опоздать: он боялся застрять на пограничном пункте. Объяснения о целях визита он уже заготовил: новые районы города, советский мемориал, музей Пергамон. Но пограничник только и поглядел что на визу. А когда он спросил, не знают ли они, где находится Оперное кафе, пограничник ответил: «Где ж ему быть? Возле Оперы». И то сказать, вопрос был глупый. Но дорогу он нашел сам, и очень быстро.
Элизабет Бош пришла в половине двенадцатого. Кафе показалось ей больше и не такое изысканное, каким она его запомнила. Впрочем, для встречи с Якобом Аленом это было как раз то, что нужно.
Он увидел ее раньше, чем она его. Вскочил и побежал навстречу,
— А я боялся, ты не придешь, — сказал он.
Она подняла на него глаза и подумала, что успела забыть, до чего он высокий. На какое-то мгновение ей захотелось прижаться к нему.
Но тут подошел официант, и Элизабет сказала:
— Мы стоим на проходе.
Она даже обрадовалась, что может хоть что-нибудь сказать. Он помог ей снять пальто и подвел ее к столу.
— Я и вправду боялся, — повторил он.
Женщине было приятно, что он боялся. Ее забавляло, что Якоб тянет руки к официанту и при этом беспокойно двигает ногами, а поскольку официант явно не думал к ним подходить, вскочил и побежал к буфету. С нее бы хватило спокойно сидеть возле Якоба, потому что на нее вдруг навалилась страшная усталость. Официант принес аперитив. Элизабет Бош листала меню, но не могла разобрать этот мелкий шрифт, а очки лежали в кармане пальто, а пальто висело в гардеробе.
— Что-нибудь легкое, — сказала она и решила взять рагу деликатесное. Оно вполне подходило к Оперному кафе, и к аперитиву, и к Берлину, и к Якобу Алену.
— Ты хорошо доехал? — спросила она, ей захотелось, чтобы он заметил, что она не такая толстая, какой была, когда они впервые встретились, и что она носит его цепочку, и что у нее другая прическа. Но он ничего не заметил, и оба молчали, и Якоб залпом выпил свой аперитив, как пьют пиво.
— Да, — ответил он, — все было хорошо.
Якоб повязал галстук и вот теперь взмок, провел пальцем между воротником и шеей. Официант принес рагу.
— И у меня тоже все было хорошо.
Она не знала, как объяснить это внезапное отчуждение. Как же мы тогда будем разговаривать целый день, думала она. Вспоминала про своих уток, вдруг соседка забудет покормить их или вечером — запереть в сарай.
Ален попросил еще один аперитив, хотя это сладкое пойло ему не понравилось. Официант как-то испытующе на него глянул.
— Когда ты должен вернуться? — спросила она.
— Не к спеху.
— Еще сегодня?
— Да, но это не к спеху.
Элизабет вдруг громко рассмеялась, хотя не без смущения, она боялась, что все на них сейчас уставятся.
Ален понимал, что необходимо как-то действовать, не то женщина, едва появившись, снова убежит от него и все окажется тщетной надеждой, детской затеей. В деревне было проще, да и письма пишутся легче. Он пригласил ее, и она приехала, яснее она ответить не могла. Сделай же что-нибудь, говорил он себе, а то расфуфырился, как пижон какой, а сидишь дурак дураком.
— Не уходи, — сказал он.
В горле у него пересохло, и он не знал, куда деть руки.
И вдруг все стало точно таким, как в тот вечер, когда они ходили к заброшенной шахте.
«Море, наверное, очень красивое».
«Меня зовут Якоб Ален».
«А меня Элизабет Бош».
Элизабет пальцем подцепила вишню из стакана и сунула ее в рот. Потом она попросила сигарету, и Якоб очень удивился. Он даже не знал, что она курит.
— Шармёр.
Вдруг подвернулось слово, которое она не вспоминала целую жизнь, а теперь оно вдруг слетело с языка, будто она каждый день его произносит. Уроки бабушки, которая, занимаясь стиркой, накопила богатый опыт общения и с господами, и с проходимцами. «Если подойдет к тебе такой шармёр, беги прочь. Если начнет завлекать тебя красивыми словами, заткни уши. Когда одной рукой он вешает тебе на шею золотую цепочку, следи, куда он полезет другой рукой. Если будешь ходить с животом, такого кавалера поминай как звали».
Хорошо жилось со старухой, прачкой, травницей, гадалкой, вдобавок она умела предсказывать судьбу. Мать пропала без следа, развелась с отцом, вышла замуж за другого, а другой не желал чужого ребенка. Может, она в войну где-нибудь погибла.
— Тысяча морей, тысяча пивнушек, — сказала Элизабет.
— Да, всякое бывало, — ответил он.
Она вдруг смутилась, она ведь почти ничего про него не знала. Хотя вообще-то про жизнь моряков ей слышать доводилось.
Он не пытался ее ни в чем разуверить. Когда-нибудь он и впрямь поедет с ней в Мадрас, они возьмут напрокат катамаран, поднимут ржаво-красный парус, и пусть ветер гонит их на коралловые рифы; право, не такая уж несбыточная мечта.
— Ну и тип же ты, — сказала женщина.
Когда они вышли на площадь перед кафе, ярко светило солнце. Они не знали, куда им теперь податься. Элизабет считала, что решать должен он, а он не знал, как для нее лучше. В конце концов они пошли по Унтер ден Линден. Она поглядела на застывших перед мемориалом часовых, винтовки на полусогнутой руке и вспомнила совет бургомистра не прозевать смену караула. Но смены пришлось бы ждать, а ей сейчас ничего больше не хотелось, кроме как идти рядом с Якобом, забыв про все остальное, про детей и деревню, про вчера и завтра. Когда в незапамятные времена Элизабет ходила с бабушкой по лугу, она всегда хваталась за старухину руку, закрывала глаза и словно по волшебству уносилась за пределы земного тяготения. При этом ей чудилось, будто тело у нее становится невесомым. Она обладала умением парить над землей, как ее бабушка, — волшебным даром предвидения: бабушка умела предсказывать, кому теперь очередь помирать в их маленьком селении, среди холмов, взбегающих полого кверху и так же полого опадающих.
Элизабет была бы куда как рада повторить ту же игру здесь, на Унтер ден Линден, но постеснялась людей.
Они сели на ограду фонтана, подставив лицо солнечным лучам. Ален невольно вспомнил Амстердам, тамошних голубей, которые садятся на плечи и на руки.
«Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо».
«Это только начало».
— Ты видишь самолет? — спросила Элизабет.
— Нет.
— Там, за облаками.
— За облаками нельзя увидеть самолет.
— А я вижу.
— Когда ты будешь в Гамбурге, мы поедем с экскурсией от фирмы «Датское масло».
— Можно слетать и в Чехословакию.
— Я не прочь, поищем «Датское масло» в Чехословакии.
Оба рассмеялись, Якоб Ален взял ее за руки, и ей подумалось, что теперь все хорошо.
Еще засветло она проводила его до пограничного перехода. Ей очень хотелось, чтобы он наконец заметил, что теперь она не такая толстая, как раньше, что волосы она зачесала по-другому и носит его цепочку. Но Якоб Ален и сейчас ничего не заметил. Они помахали друг другу, и она подумала, что в конце концов хорошо и так.
Когда Элизабет Бош начала курить, это вызвало в деревне легкий шок. Баба разменяла шестой десяток — и на тебе! Мужа погребла под собой гора, а жена покупает туфли цвета морской волны, красит губы, накидывает на плечи сиреневый платочек и разгуливает по деревне, как спящая красавица после пробуждения. Поначалу Элизабет и самой было неловко, что она вдруг заинтересовалась нарядами, как незнамо кто. Но потом она подумала: кому какое дело? Почему бы мне и не носить туфли цвета морской волны, когда я кормлю уток, или пеструю косынку, когда я натираю пол? Может, я сошла с ума, ну и ладно, ну и сошла.
Частые письма и бандероли тоже не остались в деревне незамеченными.
— Каждую неделю что-нибудь да приходит, а то и по два раза на неделе, — говорила Эрна Лаутенбах своему мужу. — А тебе, между прочим, он вообще перестал писать.
Но муж Эрны был бригадир полевой бригады, забот у него и без того хватало, где уж тут подсчитывать, сколько приходит писем.
— Не суй свой нос в чужие дела, — сказал он.
Эрна решила, что муж неправ, и обиделась. Никто не может упрекнуть ее, что она сует свой нос в чужие дела, а уж собственный муж и подавно. Она получает корреспонденцию и разносит ее по адресам. Только и всего. Но конечно, трудно не удивляться, когда человек, который отродясь не получал писем, вдруг становится главным адресатом на деревне. А почерк Якоба Алена ей, слава тебе господи, хорошо знаком. Недаром он столько лет переписывался с ее мужем. Вдобавок на каждом пакете можно без труда прочесть имя отправителя. Тут даже незачем выяснять. В дальнейшем Эрна об этом речи не заводила, но про себя была твердо уверена, что зв этой перепиской скрывается много больше, чем готов признать ее муж.
