— А знаете, почему я так поступил: Потому что я — диктатор. Диктатор — значит, хозяин. Вот. Усвоили? Хо-зя-ин.
Танька потом тоже смеялась вместе со всеми, когда уже была замужем за Виктором.
На сей раз Вадим прогнал на скорую руку по кругу старые анекдоты, но не сказал, что он диктатор. Вместо этого он стазу стал делать немыслимые предложения:
— Ксена, пойдем в горы.
— Можно как-нибудь. Вы все путешествуете, да?
— Да никого не осталось. Значит так: сейчас сбегаю за канистрой, затоваримся топливом, наберем хинкалей и — в дорогу.
— Подожди-подожди, так сразу — и в поход?
— А ты не думай про слово "поход". Все очень просто: вышли на воздух и медленно двинулись за город. Представь, что идешь в парк выгуливать собаку. Ну, Ксена, не тормози меня.
Долго так он настырно канючил. Ну его в баню, пусть ходит в походы с женой. Я и так от него отбивалась, и этак и может пришлось бы сказать ему что-нибудь неласковое, да возник среди нечистого поля добрый молодец, а при нем — бутылка.
— Зема! — распростер Вадик руки с бывшими бицепсами, прогнулся как после сна, зевнул и, притворно напыжившись, выговорил с сожалением: "А на тебе как на собаке… Зажило уже".
И строго так посмотрел молодцу в область шеи, где виднелась километровая царапина, которая увеличилась еще больше, потому что вошедший шагнул ко мне, протянул руку и сказал:
— Здравствуй, Ксена.
— Здравствуй, Миша.
Ладонь у него была мягкая, немного потная и вялая, как и голос, в котором вечно дожди моросили. Голову пригнул он так, словно тяжелили его пряди тускло-золотистых волос, отпущенных по плечи. В выцветших джинсах, потрепанной ветровке, с латанным-перелатанным рюкзачком, казался он чучелом в нашем городе. Но я людей любых люблю, когда еще не ненавижу. Особенно когда у них несчастный взгляд. А у героя моего повествования — пусть ему трижды икнется, — глаза были как неоткрытые роднички в пустыне. Пробовали они, ох, пробовали пробиться, да все без толку. Пять лет назад на шабате он тоже, войдя, протянул мне свою вялую руку и сказал деревянно: "Здравствуй, Ксена. А я вот с женой развелся — слышала новость?"
В голосе его тоже есть родничок, но словно в резиновом шланге. Тогда это было особенно заметно, и все на том шабате ему сочувствовали, потому как знали про его незнакомую мне жену, что она разбила об его голову фирменный двухкассетник, запретила видеться с сыном и вообще… Крыша, говорили, у нее поехала, и увезли ее лечиться в Питер. Ну и ладно, не мое дело, но, по правде сказать, теперь я понимаю, что у нее была за болезнь. Знаете ли вы, что значит проглотить ежа? А знаю — надо всего лишь поближе познакомиться с Мишкой Нагвалевым. И что-то такое заведется внутри и исцарапает, выстудит все печенки. И станете вы швыряться магнитофоном да прятать от чумы подальше детей, а вас за это увезут лечиться в Питер. Но это потом. А при первой встрече все было наоборот.
— Это, Ксена, тебе Виктор передал. — И бутыль из рюкзака вынул, да прямо в верные руки Вадика, между нами ввернувшегося. — А это возьми покушать: хачапури там, яйца, хлеб ржаной — он полезней. Я после работы принесу тебе травяного отвара, чтобы быстрей из опохмелки выходить. Ты сколько дней болтаешься? Родным звонила?
Заботливый парень. Где-то потерянно выла сирена. Два платана устроили за окном совещание — пробовали нашуметь в форточку пролетным ветром. Замысловатые грязевые подтеки на стеклах. Может, спросить у Гогочки тряпку? Где он, кстати, все спит?
— А я, Ксена, решил больше не пить. Не хочу в жизни проиграть.
Видно, я перебрала. Трезвая я бы не отколола такого, видит Бог. А тут вдруг вытолкнула, разжав зубы, как камень с дороги:
— Да не понимают они ни хрена, эти родные!
И — бух на колени:
— Мишенька, пожалуйста, возьми меня замуж — я тебе детей нарожаю! У меня квартира есть личная. И еще одна, где мама с папой живут. Не уходи никуда, дай ответ сразу, как Бог на душу положит!
Вадик аж присел со смеху, и мы оба с ним стали одинаково близки к полу. Смахнув слезы, он сказал, заглядывая мне в лицо с притворным изумлением:
— Ну, мать, ты и упилась!
Вскочив, я отошла к креслу.
— Ладно, все. Уходите!
— Я тебе краски принесу, — обронил Мишка как ни в чем не бывало. — Танька говорила, ты рисуешь.
— Хватит, я сказала! Проехали.
Остаток дня и ночь мы провели с Витькой. Пили, как звери, за четверых, потому что хреново ему было, Витьке. Танюша его приглянулась Мишкиному товарищу Олегу, кажется, не без взаимности. Танька даже пока остановилась в его квартире. Витька тоже познакомился с этим Олегом. Интеллигент, но ничего, работяга. Может, удастся с ним подружиться. Лишь бы только он Таньку позволял видеть.
Я разбавляла его, как могла, разговорами про то, что и мне в жизни пришлось нелегко: меня бросили два парня и, что самое интересное, обоих звали Михаилами.
Утром Витька опять ушел на газетную точку, но сразу же вернулся с целой дружной компанией. Это были Мишка, Танька со своим Олегом и две незнакомые девушки — Майя и Марина. Все почему-то загадочно улыбались и старались по очереди заговаривать со мной о том, о сем, что у них очень даже получалось. И вскоре все мы вышли на перекресток, чтобы поймать транспорт в Варкетили[3], так как четверо добрых приятелей — Олег, Таня, Майя и Марина — пригласили меня пожить день-другой с ними, в однокомнатной квартире Олега.
Помню, что когда спускались от Гогочки, лестница в подъезде некстати запуталась в ногах, и Майя с Мариной взяли меня под руки, как бережные телохрантели. Я сразу стала доброй и клятвенно обещала им, что обязательно рожу мальчика — красивого, высокого, прекрасного. Но не сейчас, а в тридцать три года. Если кому надо, пусть думает, почему.
Мишка с Витькой проводили нас до автобусной остановки и, когда Михаил ненадолго отвернулся, чтобы купить нам в ближней будке чай-сахар, я, подмигнув отставному Танькиному супругу, сказала:
— Ты, Витя, не забывай про мое предложение. Невеста с квартирами на дороге не валяется.
У Мишки же, как позже выяснилось, были ушки на макушке. Видели бы вы его лицо, когда он повернулся с лотком яиц.
На том и расстались.
Вкуснее яичницы с помидорами могут быть только соленые огурцы. Вы когда-нибудь ели яичницу с помидорами три дня подряд? Запивая чаем из вываренных пакетиков? А мы с Таней, Мариной, Майей и Олегом делали это еще и на трезвую в основном голову.
Квартирка наша припала к самой крыше восьмиэтажного корпуса, мы здесь над всеми и то и дело курим на балконе, потому как в комнате дымом набиты даже носки.
На этой холмистой окраине ветрено. Антенны на крышах корпусов — как деревья, на ветках которых повисли одиночные полиэтиленовые пакеты, поднятые в воздух с пустырей.
На балконе — Майя. Антенны в ее зрачках — то деревья, то кусты, то свечи, то ползущие по стене плющи. Я делаю с ее взгляда короткие затяжки, больше она не позволяет: отводит взгляд вбок и запрокидывает вглубь. Но я же наглая баба, я только делаю вид, что не смотрю, а украдкой посматриваю. И откуда только берутся такими хорошими, и не знают ведь, что нельзя так. Вон мужик пялится с восьмиэжтажки, чья крыша на уровне наших колен. Возомнил тоже о себе… Ты у меня смотри. Не смей тут свои мыслишки распространять. Тут у нас дым в носках и ветер в чистом поле. Голубые шарики, конечно, в небе не летают. А все ж… Моя жизнь конченая, а Майю не тронь. Как хлестко Марина с ней дискуссирует иногда. Я бы поостереглась притронуться словом. Мне бы издали капельку взгляда и — в сторону. Опять складочка меж бровей — задумалась. Засмотрелась внутрь. Деревца в зрачках оголились и выстроились в забор. Значит, воздух кипит тварями. Расступились, демоны! Вот только не пойму, зачем она поставила кассету "Продиджи". Эти же звуки — монстры. Монотонно вбивают гвозди в листья. Ведь для этих рук…
… мало фотоаппарата. Когда мы познакомились, я как только видела эти спокойные снаружи глаза, если уж выплывающие взглядом из своего далека, то широко открытые, чистые и приветливые, и нет, немного смущенные, слегка виноватые, чуточку с укором, мягкие, порой суровые, полные боли и хрусталя, медленно ворочающегося, словно в быстрой реке, в бликах которой хочется немедля исчезнуть, как только эта высокая фигура с тонкими чертами лица, длинными пальцами музыканта возникла на моем пути в доме Миши, отделившись от стены, о которую облокачивалась, скрестив на груди руки, так, что пальцы обхватывали плечи, довольно широкие при тонком сложении, и голос печальный, полный отблесков быстрой реки, лунного света, признаков теней, солнечной ряби и вообще, всего-всего полный, произнес: "А разве обычная жизнь не может быть фэнтези?", брови сдвинуты, вдумчивый взгляд мимо меня, я сразу четко представила кинокамеру в этих руках, вместо "Зенита", которым щелкнул, одолжив у нее, еще кто-то из гостей, щелкнул, кажется, меня, но мне не до того, я ведь не знала еще, что она учится на кинорежиссера, я просто увидела, что там, где находится этот человек, можно снимать и воздух, потому что он становится не просто живым, а чем-то большим, чем воздух, но это неуловимо, как хрустальный звон тишины, как полнота пустого кувшина, как намеченное прищуренным взглядом место для стихотворения на чистом листе бумаги. И я не хочу покидать это пространство. Ее вопросы весомы и призрачны, как камушки под быстриной, они словно издалека, требуют расшифровки, напряжения слуха особого — музыкального. Каковым я не обладаю. И мы много спорим, потому что я понимаю все слишком топорно, И когда глупость моих расшифровок, всегда, черт меня побери, навязчивых и настырных, превышает терпение того пространства, в которое я прорываюсь просто потому, что там — недостающая мне музыка, Майя уходит, погаснув взглядом, в себя и — нет больше пространства. Мне пусто и серо. И зреет чувство вины. А перезрев, порой превращается в обиду. А порой — в маленькое открытие, которым я добываю немного воздуху. Чего еще надо? Зомбочка присела посереди комнаты и удивленно щурится. Хочет, должно быть, спросить: "А на каком я свете, не подскажете? "Продиджи" уверены, что на самом черном. Если Майя их любит, пойду спрошу: "Разве мир так уж плох?"
