Юрий Красавин - Дело святое

В ответ он читал ей стихи:

— Что ты там бормочешь?

— Душа моя, я читаю тебе сонеты Петрарки. Он сочинил их для нас семьсот лет назад.

— Наверно, их надо читать не в постели?

— Отчего же! Место самое задушевное — постель.

— Да не тискай ты меня! И не трогай их, оставь их в покое.

— Там не тронь, тут не тронь, — ворчал он. — Ты ж красивая, цветущая женщина! Как я могу лежать рядом равнодушно? А ты должна вся огнем полыхать!

— Счас, распылалась.

Ночью случилось вот что: в самый ответственный момент подвела кровать. И смех, и грех: сломалась какая-то перекладина — вместе с матрацем и досками под ним любовники рухнули вниз, пружины зазвенели и стоечки деревянные с грохотом упали на пол. На мгновение и непроизвольно Ольга прижалась к Соломатину, словно они полетели оба в пропасть, но тотчас отстранилась, замерла.

— Первое объятие, — отметил он. — Видимо, для того, чтоб ты меня пылко обнимала, нужно землетрясение или извержение вулкана. Ну, что ж, еще не все потеряно.

Насколько ее сконфузило происшедшее — проклятая кровать! — настолько его развеселило. А Ольга встала и ушла от него, говоря в сердцах:

— Господи, что творим! Стыдно-то как! Ишь, кровать сломали.

— В том было ощущение полета! — возразил он.

— Вот навязался на мою голову! Ведь сказала же утром: уходи. Нет, не ушел.

— У меня правило: начатое доводить до конца, — невозмутимо объяснил Флавий Михайлович. — А ты женщина безответственная и легкомысленная: к исполнению святого долга спустя рукава относишься, тяп-ляп, кое-как.

Она не отозвалась на это смехом, а продолжала чем далее, тем сердитее:

— Тетка Валя давеча: друг, говорит, у тебя появился — кто такой? А что я сама-то знаю? Смотри, говорит, небось, мазурик какой. И то сказать, может и мазурик. Ишь, что плетет про древнюю Грецию да про Рим! Ох, дурит он меня, клуху деревенскую! Ох, дурит.

Легла в передней на кровать, проговорила:

— Ой, как холодно тут!

А из спаленки с постели, распластанной на полу, послышалось вдруг задушевное пенье про липу вековую, которая над рекой стоит.

— Оля, подпевай, — распорядился он оттуда.

И она вернулась к нему, подпевать.

Именно в эту ночь Ольга сказала своему гостю с глубоким вздохом, с облегчением великим, словно исключительно важное дело свершила или словно до правды-истины докопалась:

— Ну вот, я только теперь поняла, что к чему, только теперь что-то расчувствовала.

И засмеялась, прижимаясь лицом к его плечу.

— Деметра, — сказал он, — ты становишься Афродитой.

Утром проснулись — еще только светало.

— Два сна видел, — сказал Соломатин. — Сначала приснилось — будто еду на велосипеде по-над берегом реки, а река внизу, в долине, вьется лентой. Утро будто бы этакое теплое-теплое, парное, с розовыми облаками на небе. А в реке купание по всему течению тут и там люди, крики, смех.

— Ой, и мне снилась река! — подхватила Ольга. — Я купалась, а платье да все прочее будто бы оставила и на том берегу, и на этом.

— Так это была одна и та же река, — решил он. — Ты, небось, видела меня на велосипеде?

— И уж просыпаюсь, думаю: как же я вот сейчас проснусь, а одежу-то свою по берегам не собрала еще! Может, думаю, мне подождать просыпаться, сначала собрать. А на мне будто бы уже платье, а пояска нет. Как же, думаю, без пояска-то? Распояской, что ли, ходить!

— Ты думаешь, это вещий сон? — размышляюще спросил Флавий Михайлович. — Он что-нибудь обозначает?

— Глупых да зряшных снов не бывает, — сказала Ольга. — Не поясок, а себя я потеряла, раз любовника завела.

— Не путай грех со святым делом.

В обед она не пришла, как обещала, — небось, делами ее завалили; или приехал кто-то. Говорила, что комиссию ждут. Или налоговую полицию, есть теперь и такая.

Флавий Михайлович решил подоить Красотку сам, поскольку дело это им не испытанное; значит, надо испытать.

Корова никак не хотела признавать правомерными посягательства чужого человека на ее вымя; он уж угощал Красотку хлебом, подкладывал хорошего сенца — она отходила от него, едва он присаживался сбоку с подойником.

— Ну, мадам, — терпеливо убеждал он ее, — не будьте так строги. Я же не корысти ради, а творческого познания для. По большому-то счету вы не правы, мадам. Каждый из нас должен исполнять свой долг, каждый к чему-то предназначен. И не следует проявлять строптивость там, где это неразумно!

Но опять-таки: он был не из тех, кто отступает перед трудностями, и уговоры его увенчались успехом: покорилась Красотка. Соломатин тискал ее тугое вымя, осторожно потягивал соски, опасаясь, что они могут оторваться. То есть, казалось ему, что вот если потянет сильней — останется сосок в кулаке. Струйка молока попадала ему в рукава, в колени, в полы куртки или просто в навоз, в подойник перепадало мало. И все же маленько он надоил, испытав чувство гордости, словно провел научный эксперимент, принесший ему положительный результат.

Ольга возвращалась с работы в необычном настроении: вот придет сейчас домой, а там уже ждет ее, сильный, умный, ласковый, и пахнет-то от него мужиком — это и не объяснишь. Пошутит, обнимет.

Она так и всколыхнулась вся от этих мыслей, и прибавила шагу. «Боже мой, — сказала чуть не вслух, — какое счастье, когда в доме мужик! Как это хорошо — быть при мужике. Надежно-то как, тепло-то как! И дом не пуст, и душенька-то моя не пуста».

Ей даже думалось, что теперь и ребенка ей не надо, раз есть такая повада — почти муж. Но она тотчас отогнала эту мысль: «Нет-нет, ребеночка я хочу, как же без него?»

Не шла — на крыльях летела. Даже расплакалась счастливыми слезами, подходя к своей деревне, а потом к своему дому: как хорошо, что есть там живой человек, который ждет ее. «Вот уж верно говорится: готова ноги ему мыть и воду пить. Не так, конечно, но почти так».

На крыльцо не взошла — вбежала. Сквозь сени в темноте, дверь распахнула с сильно бьющимся сердцем — все было так, как ожидала: «хозяин» сидел возле печки, которую только что растопил. Обернулся на скрип двери — лицо в играющих отсветах пламени, глаза блестят — он показался ей таким красивым, молодым.

— А-а, — сказал, — вот и ты.

И голос его отозвался в ней раскатистым эхом — небось, так колокольный звон отзывается в молитвенно настроенном человеке.

Она сняла пальто, поправила волосы:

— Так спешила, так спешила!.. Чего торопилась-то, дура! Словно на пожар.

Не в силах больше сдерживаться, шагнула к нему, вставшему возле печи, обняла без смущения, как жена.

— Соскучилась.

— Ишь ты, — он не ожидал такого порыва от нее, даже смутился немного.

Что с нею случилось? Обнимала и целовала, пылая.

— Вот всю дорогу думала о тебе. С ума ты у меня не идешь. Как до сих пор жила? Не жила — существовала.

— Я тебе ужин приготовил.

— Ничего не хочу — ни ужина, ни хлопот этих постылых о корове да курах, хочу к тебе.

— То есть вот так сразу, да? — уточнил он с коротким смехом.

Ответом было страстное содрогание ее тела и шепот горячечный ему в ухо:

— Хочу к тебе.

Раздевались торопливо, помогая друг другу, не легли — упали, словно в азартном поединке сошлись — кто кого одолеет, кто кого поборет, победит.

— С ума сошли, — говорила потом Ольга, отдыхая. — Разве можно так долго!.. У меня сердце останавливалось, ей-богу.

— И у меня. Что ж, красивая смерть.

— Ох, с огнем играем.

— В том было ощущение полета, — возразил он. — Может, для того и живем.

— И почему я совсем не стыжусь тебя? Ну, нисколько! Наверно, это плохо, да?

— Самое время — решать нравственные проблемы, — проворчал он. — Хорошо ли, плохо ли, стыжусь, не стыжусь. То дело не разума, а высших сил! Можно сказать, космических! Нет случайности в том, что мы с тобой встретились: на то была воля богов. Коли что-то не так — то их вина, а не наша.

— Снега кругом, и небо ночное над нами, а мы словно посредине мира, совершенно раздетые, как Адам и Ева. И звезды вокруг, так, да?

— Звезды рождаются на земле, — сказал он, размышляя о чем-то.

— Думаешь, и наша взошла уже?

— Взойдет, — отвечал он уверенно и огладил ее, лежавшую на спине, все ее тело — от двух больших холмов, которые он называл восхитительными, к животу и широкому развалу чресел. — Какая ты все-таки роскошная женщина!

Уж поздно вечером встали — надо было управиться по хозяйству. Опять растопили печку, корову доили вдвоем.