— В последнее время тебе везет, — с усмешкой бросила Роза Владимировна.
Этот глагол его покоробил.
— Знаешь, Суворов говорил, слыша такое: "Везет, везет… Помилуй Бог, надобно и уменье".
— Прости, я забыла, что ты Суворов, — сказала она с нарочитым смирением.
Ромин, услышав добрую новость, лихо прищелкнул языком.
— Разбогатеешь, Яков Дьяков. Ты уж напомни работодателям, что канарейка за копейку басом не запоет. Пусть не жмотничают.
Авенир Ильич лишь горько вздохнул:
— Умилительна реакция ближних. Жена сказала, что повезло, ты — о моих грядущих доходах. И не захочешь, а поверишь: не друг — богатство, богатство — друг.
Ромин, помедлив, сказал:
— Как знать. По-моему, я приношу тебе счастье.
Авенир Ильич окинул его внимательным взглядом, но не ответил. Шутливые роминские слова будто оформили наконец не столько однажды мелькнувшую мысль, сколько неясное ощущение, не раз возникавшее у него с тех пор, как Ромин вошел в его жизнь — настало время щедрого фарта. Дела его начали спориться, ладиться, точно он тащит козырь за козырем. Проще всего объяснить совпадением, мистическим расположением звезд, и все же он чувствовал: что-то тут есть.
— Может быть, я это заслужил, — проговорил Авенир Ильич.
— Согласен, — Ромин смотрел на него, в зрачках его мерцала улыбка. — Ты заслужил. Ты мой лучший враг.
— Спасибо, — сказал Авенир Ильич. — На это я даже не смел рассчитывать. Спасибо. Тут есть над чем подумать.
Старался казаться невозмутимым, но чувствовал, что его выдают и густо покрасневшие щеки, и голос — стоит разволноваться, он становится мальчишески звонким, в нем странным образом появляются какие-то теноровые ноты.
— Не заводись, — посоветовал Ромин. — Лучшим врагом дорожат еще больше, чем лучшим другом. Поверь мне на слово.
— Послушай, — спросил Авенир Ильич, — если я так тебе неприятен, что заставляет тебя общаться?
— Допустим, я ставлю эксперимент, — сказал Ромин. — На предел выживаемости.
— Кто ж должен выжить?
— Не кто, а что. Наше приятельство, например.
— Своеобразный эксперимент.
Авенир Ильич был глубоко уязвлен. И больше всего его обожгло это легковесное слово. При-я-тельство. В который уж раз Ромин ушел от более веской характеристики их отношений, в который раз не назвал их дружбой.
— Тебе стоит перечитать Сенеку, — сказал Ромин. — Помнишь ты, что он пишет о "несокрушимой стене философии"? Пора заняться воспитанием чувств.
"Я ненавижу тебя, ненавижу, — мысленно признавался себе Авенир Ильич, — давно ненавижу".
Он сам был испуган тем, что испытывает, просто какое-то наваждение — еще немного, и он задохнется.
— Когда же ты в Питер? — спросил его Ромин.
— Послезавтра.
— Ты летишь или едешь?
— Еду. "Стрелой".
— Что ж, в добрый час. То будет исторический рейс.
— Слишком пышно, — сказал Авенир Ильич.
— В самый раз, — засмеялся Ромин. — В конце концов, что такое история? Железные люди на железных дорогах.
Роза Владимировна остановила его, когда он стал собирать чемодан.
— Ты положишь не то и не так, — вздохнув, она принялась за дело.
— Почему ж? — он обиженно нахохлился.
— У меня есть опыт. И не мешай. Не то я что-нибудь упущу.
— Я отправляюсь не в кругосветку. И не дольше, чем на четыре дня. Зачем мне весь этот гардероб?
— Хочу, чтобы встречная кинозвезда взглянула на тебя с интересом.
— Ты — альтруистка.
— А кроме того, пусть сразу поймет: женат и ухожен.
Эта игра была приятна им обоим — они нежно простились.
Едва Авенир Ильич вышел на улицу, он сразу увидел перед собой изумрудный кошачий глазок такси, и эта маленькая удача ему показалась неслучайной, предвещающей успех в Ленинграде. С самого первого шага везет, вот и водитель немногословен, не лезет с ненужным разговором. Можно отгородиться от мира, побыть с собою наедине. Хочется продлить этот кайф, снова ощутить своей кожей забытый холодок ожидания, дразнящей юношеской надежды. Каждую такую минутку цедишь, точно сок из соломинки — где еще так тепло и уютно, как в этой серебряной умной рыбке, плывущей по улицам Москвы? А город, даже не подозревая, что он собрался его покинуть, сопровождает и провожает вечерним праздником фонарей.
Уже близко от площади трех вокзалов в машину ворвался натужный хрип, Авенир Ильич невольно поежился. Казалось, кто-то резким движением схватил со стола стеклянный стакан, наполненный тишиной, как влагой, с размаху запустил его в стенку. И тишина разлилась, разбилась.
Сквозь клекот прорвался женский голос:
— Я "Букет". Меня слышите? Отвечайте.
Водитель нехотя отозвался:
— Вас слышу. Двадцать два сорок три.
— Где вы? — допытывалась женщина.
— Едем на Ленинградский вокзал.
— Освободитесь и — в Грохольский. Рядышком.
— Какой дом?
— Седьмой. Квартира шестнадцать. Фамилия — Ромин.
Сколь ни странно, ни переулок, ни дом не вызвали у пассажира такси ни удивления, ни даже отклика, хотя и показались знакомыми — в машине, въезжавшей на Каланчевку, эти слова ничем не наполнились. Они прозвучали вполне автономно от того, кто там жил, и только фамилия связала человека и адрес. Ромин! куда это он намылился на ночь глядя? Авенир Ильич ощутил необъяснимую тревогу.
Будто почувствовав ее, водитель осведомился у женщины, окрестившей себя "Букетом":
— А ехать-то куда из Грохольского?
И столь же необъяснимо было, что Авенир Ильич уже знал, что предстоит ему услышать.
Назвав его улицу, диспетчер спросила:
— Двадцать два сорок три, все слышали?
— Слышал, — буркнул водитель, — принято.
Выбравшись со своею кладью из машины и расплатившись, Авенир Ильич замер у входа в вокзал. Было решительно непонятно, что ему делать, как поступить. Немедленно возвращаться домой? Что, если с Розой что-то стряслось и она вызвала Константина? Но сразу же он отмел эту версию. Есть подруги, есть родичи, есть соседи, с которыми они пребывают в самых безоблачных отношениях. Черта с два. Все проще и все ужасней.
Скорей всего, ему надо выждать. "Стрела" полетит в Ленинград без него. Он проведет час-полтора в этом холодном унылом зале, смахивающем не то на ангар, не то на амбар, а больше всего — на громадную камеру хранения, где вместо полок — жесткие скамьи, а вместо баулов и чемоданов томятся осоловевшие странники. Все они, как обреченные, ждут, когда позовут их продолжить путь транзитом через Москву, через ночь, через планету — незнамо куда.
Итак, он укроется в этой толпе и будет терпеливо сидеть, посматривая на циферблат. Настанет определенный им срок, он выйдет на площадь, найдет машину и тронется по притаившимся улицам. И снова будут мелькать фонари, бросая свой желтый свет под колеса, все будет, как два часа назад, когда он катил в другом направлении, радуясь предстоящему дню. Потом он войдет в подъезд и в лифт, выйдет на лестничной площадке, приблизится к двери с ключом в горсти. Ключ повернется в привычном гнездышке, дверь отойдет, и уже в прихожей, в грешной насыщенной тишине, услышит довольный смешок и вздох. Что дальше? А дальше — что суждено. У него перехватило дыхание. Он медленно зашагал к вагону.
На влажной платформе перед "Стрелой" было людно. И, как обычно, шумела человеческая река. Бросалось в глаза отличие тех, кто ехал в Ленинград этим поездом, от пассажиров других составов. Многие в этой толпе относились к живописному ареалу искусства, но даже и те, кто никогда не появлялся ни на экране, ни на сцене, ни на концертной эстраде, не сочинял и не ваял, тоже невольно поддавались той театральной атмосфере, которая здесь всегда возникала примерно за полчаса до полуночи. Это был ежевечерний клуб, общность людей, знакомых друг с другом, порою, правда, лишь визуально. Но здесь они сразу же обозначали давно существовавшую связь, приветливо улыбались, здоровались, завязывалось некое действо — платформа превращалась в подмостки.
Забросив свой чемодан в купе, Авенир Ильич вышел в коридор, застыл у окна и почти механически фиксировал лица провожавших с их неестественным оживлением. Поезд вздрогнул и дернулся, начал движение, сначала вразвалочку, будто нехотя, потом вприпрыжку, потом бегом и вот припустил, помчался, понесся, еще немного — и полетит. Авенир Ильич постарался привычно отстраниться от себя самого — Некто стоит в коридоре вагона, ночь за окном все черней и черней, пространство словно тушит огни, которые посылает вслед бессонно мерцающий мегаполис. Некто оставил в великом городе жену и друга, предпочитавшего именовать их дружбу приятельством. Не для того ли он сохранял это незримое расстояние, держал дистанцию, чтобы сейчас лежать в постели с его женой? Вот между ними нет и зазора, так тесно прильнули они друг к другу. Глухая холодная война, тлеющая между мужчиной и женщиной, часто перетекает в горячую, заканчиваясь там, где обычно разыгрываются такие войны — поле сражения общеизвестно.
