Я посмотрела на него и увидела, как его красивый рот кривится в гримасе брезгливого и непритворного отвращения. Я вспомнила треп на кухнях своей бывшей компании про «фашистское крыло» в органах и… Мне вдруг стало страшно.
— Так вы, что же, — облизнув вдруг пересохшие губы, тихо спросила я, — решили по стопам тех?.. По их методе?..
Он непонимающе нахмурил брови, удивленно глянул на меня и… Рассмеялся.
— Да ты спятила, Рыжик. Или и впрямь наслушалась своих… — веселая улыбка исчезла, в линии рта опять проступило брезгливое отвращение. — Откровенность нацистских бредней вовсе не отменяет их… бредовости. И мрази. Я просто… Просто хотел объяснить, что откровенная мразь… Она — лучше, потому что с ней легче сладить, ее легче раздавить Она не рождает у тебя никаких иллюзий, ты сразу видишь, с чем столкнулся. А вот та, что притворяется…
— Да кто ей верит уже, нашей Власьевне! — перебила я. — Кому она нужна!
— Не ори, Рыжик. И пойдем дальше, что мы тут застряли, — он повлек меня прочь от вольера.
Один раз я обернулась и увидела провожающие нас глаза волков. Они показались мне холодными и пустыми, как отверстия каких-то трубок, или… Стволов.
— Конечно, никто не верит, — между тем говорил мой Ковбой. — А вот нужна она очень многим.
— Кому, интересно? И за каким…
— Кель выражанс, мадам. Да почти всем нужна. Представь, что выпустила их всех, — он описал рукой в воздухе широкую дугу, охватившую всю территорию зоопарка и пол Москвы в придачу, — на волю. Что с ними будет?
— Ну, смотря…
— Да брось ты смотреть! Все просто — те, что родились и большую часть жизни прожили здесь, подохнут. Точно так же и с людьми. Особенно с такими, как твой бывший — это я не из ревности, не из-за того, что он твой бывший, ты ж меня знаешь. Ты думаешь, им, правда, свобода нужна? Проснись, Рыжик! Эта самая свобода для них — кость в горле, если не хуже. Ведь при свободе обличать-то вроде как и нечего, при свободе надо вкалывать, а не обличать… А обличать — куда проще. И удобнее. Под водочку — на деньги распутной жены купленную… Они, дескать, душат, они клещами давят, но… Кого без них поливать будете, а? Да ту самую свободу — вот кого! И не поливать, они ее душить, они ее зубами рвать будут готовы, потому что у них к ней, к свободе их вожделенной, одно чувство будет — главное. Страх, Рыжик. Хищники из клеток на свободе могут чудом и выжить, а если подохнут, то — от голода. Они просто охотиться не умеют… А вот зайчики разные и прочие травоядненькие — они еще раньше, чем от хищников, от страха сдохнут.
— Но, значит, и хищникам плохо придется? И вам тоже — несладко будет?
— Не особо, Рыжик. Перестраиваться всегда непросто, но… Не особо.
— Почему? — заинтересовалась я. — Ты же сам говоришь…
— Потому что мы — умеем охотиться. В отличие от партийной верхушки… У тех давно уже клыки до десен сточились — вот они и подохнут. А кто сам не сдохнет, того ведь подпихнуть можно и даже… несложно — так, с подоконника, легонько…
— Ты… — я запнулась, — так говоришь… Как будто для тебя жизнь это просто… Так жестоко, словно ты…
— Да-а? — насмешливо протянул он. — А кто меня час назад просил прижать своего бывшего, а? Целку-то из себя не строй — как будто ты не знаешь, как у нас прижимают.
— Я… Я просто устала!.. И мне…
— Да, ладно тебе. Хватит лирики, — он сменил тон, и голос его зазвучал как-то иначе. Не тверже, не жестче, но… иначе. — Я сказал тебе все, что хотел, и теперь решай. Верить мне или не верить — дело твое, никто тебя не принуждает. Но ты должна выбрать. Если ты со мной, ты делаешь то, что я говорю. Если нет, забыли и разбежались.
Он остановился. Его рука сдвинулась с моей талии вверх по спине, ладонь легла на шею сзади и пальцы стали сначала легонько, а потом чуть сильнее гладить мне загривок. Мои соски под блузкой затвердели и внизу живота возникло… Он знал, где меня нужно гладить.
Я инстинктивно прижалась к нему бедром и огляделась. Мы уже довольно далеко отошли от вольера с волками и теперь стояли перед высокой оградой с толстыми — намного толще, чем у canis lupus, — железными прутьями, за которой…
Огромная полосатая кошка уставила на меня желтоватые фонари своих глаз.
Боковым зрением я видела все ее громадное рыжеватое туловище, тяжелые передние лапы, вздувшиеся бугры мышц в предплечьях, налитые страшной, упругой силой, гибкую и легонько вздрагивающую змеюгу хвоста… Боковым — потому что желтые фонари ее глаз каким-то образом притянули и намертво привязали к себе мой взгляд, не давая ему свободно скользить по всему ее телу.
— Господи… Какая силища! — пробормотала я, ощутив странную слабость во всем теле. Странную и… приятную. Я словно вся отдалась во власть этой силы и скинула с себя необходимость выбора, необходимость что-то решать самой.
— Твоя рыжая сестричка, — услыхала я насмешливый голос рядом с собой и… Оторвала, наконец, взгляд от холодных и каких-то очень старых
(почему-то показалось именно так — старых, намного старше моих… Всех наших…)
глаз этой… Я скосила глаза на табличку — Panthera tigris…
— Нет, — пробормотала я, — она не может быть сестричкой, она слишком… Слишком стара…
— Стара? Ничуть, — он тоже глянул на табличку, — ей семь лет, и вы обе как раз в расцвете сил. С чего ты решила, что она старая, Рыжик?
— Не… — я трудом глотнула. — Не знаю. Может быть, не старая, а…
Я внимательно вгляделась в ее огромную морду, стараясь не зацепиться взглядом за глаза, чтобы вновь не оказаться притянутой и… привязанной к ним, и вдруг…
У меня перехватило дыхание — воздух застрял в легких, и я не могла вытолкнуть его наружу, потом что вдруг увидела, вдруг поняла…
Поняла, почему назвала ее старой — ухватилась за первое пришедшее в голову слово, хоть как-то передающее мое ощущение — верное, но… Конечно, не верное. А вот сейчас пришло верное — я увидела, какое древнее существо смотрит на меня. Увидела из какой глубины
(веков?.. Тысячелетий?…)
времен выплыла эта огромная кошачья морда, и… На какую-то долю секунды увидела, в какую глубину манили, затягивали меня тускло-желтые фонари ее глаз. Тускло-желтые… Нет!..
Я все-таки опять зацепилась за них, они опять притянули меня — сильнее, ближе, чем в первый раз, и мое зрение как-то раздвоилось. У меня словно возникло две пары глаз, и одной я по-прежнему видела солнечный денек, асфальтовую дорожку, толстые прутья решетки, за которыми лежала, легонько подрагивая тяжелым полосатым хвостом, огромная рыжая зверюга. А другой… Другими глазами я видела…
Темно-красный песок — везде, со всех сторон, на сколько хватает это второй пары глаз, и свинцово-серая пустота наверху — не небо, а просто серый цвет, в котором висит темно-красный
(диск?.. Тарелка?.. Обруч?..)
круг. Огромные странные валуны из того же песка и больше ничего, вообще ничего, да нет… Нет времени, или оно просто… Просто не движется, не течет, как мы обычно говорим, а как-то… Как-то застыло, словно еще не начало двигаться, течь, застыло в ожидании того толчка, который когда-нибудь сдвинет его с места и заставит катиться в одну сторону, отсчитывая века, тысячелетия, эры, а сейчас оно еще… Нет — не сейчас, а здесь… Все эти века и эры — наши века и эры — лишь крошечные песчинки, из которых слиплись эти огромные, темно-красные валуны, и больше ничего, ничего… Нет! Что — то здесь есть еще!.. Что-то огромное, что-то… Такое большое, что я для него — лишь одна маленькая песчинка среди всей этой бесконечной
(Пустыни?..)
пустоты, и оно пока не заметило меня, но оно может заметить, и тогда…
— Тогда ты узна-а-ешь, что-о тако-о-е настоя-а-щий стр-а-ах, — насмешливо растягивая слова, холодно шепчет у меня в мозгу какой-то странный, чужой голосок. Так мог бы шептать canis lupus, если бы умел… нет, если бы захотел — И увидишь, как легко он избавит тебя от всех н е настоящих, но… Не сейчас. Еще не время. Ты еще не пришла сюда. Трамвай, — голосок усмехнулся, — еще не подъехал…
Песчаная глыба — огромный валун вдалеке стал как-то расплываться, вытягиваться, бледнеть, становиться почти прозрачным, таять, и перед тем, как совсем раствориться, исчезнуть, вдруг на мгновение принял очертания и форму бледно-красного… Трамвая! А потом сразу исчез, и круглый диск наверху вспыхнул ярким огнем и раскололся на мелкие кусочки, ослепив меня, впившись в мозг сверкающими иголками, заставив зажмуриться и… Все вокруг, вся эта темно-красная пустота исчезла, заволоклась серой пустотой сверху, и вокруг не стало ничего, совсем ничего, и я чуть приоткрыла почти ослепшие от вспышки глаза, и…
