Три дня назад в гостях у Толика возник спонтанный разговор о местной фауне. Конкретнее — о нерпе. Сидеть пришлось на кухне, потому что в единственной комнате спал единственный же сын Коленька, которому недавно исполнилось полгода. Кухня была типовая, узенькая, забитая так, что места для простора было метра два в центре, этакий пятачок с желтым истертым линолеумом. На взгляд, в подобном метраже с трудом уместились бы двое, а на практике вышло так, что поставили вместе две табуретки — на них тарелку с креветками и пиво, а сами расселись кругом — пять человек. И хотя было тесно и душно (причем душно в том классическом понимании, когда дышать совершенно нечем, а по полу гоняет холодный до дрожи сквозняк), я ел вместе со всеми, пил из керамической кружки от «Икеи» и мне было необъяснимо, противоестественно хорошо.
Помимо меня, Артема, Брезентового и Толика, сидела еще его жена, Катя, симпатичная, большеглазая, с пышными рыжими кудрями и огромными темными глазами. Отец у нее был грек, а мать — армянка, от союза их возникла столь жгучая смесь, что первое время отвести глаз было совершенно невозможно. Шальной мыслью при первой встрече я подумал, что такой красоте грех пропадать здесь, у черта на куличиках, но потом же сам себя и одернул. Не грех, черт возьми! От них с Толиком такая любовь искрится, что хоть конец света — а они будут счастливы. Так зачем же ломать счастье, зачем искать журавля в северном небе?..
Под пиво и креветки развязались языки, пошел оживленный перекрестный разговор — одни перебивали других, третьи разговаривали с четвертыми, и наплевать было на пятых. Я провел в городе всего неделю, однако уже не чувствовал себя чужим. Даже сверлила мысль купить здесь однокомнатную квартирку и продлить свой нечаянный отпуск минимум на полгода. А потом мотаться сюда осенью или зимой, отдыхать душой и телом, грибы собирать, ягоды, на лыжах кататься. Чем не курорт?
В самый разгар вечера Брезентовый перетянул на себя внимание, громко и со свойственным ему задором рассказывая о том, как однажды пошел он на рыбалку и поймал нерпу. Дело было поздней осенью, говорил он, снег то выпадал густыми мокрыми хлопьями, то обращался в холодный дождь. Всюду такая слякоть, что ноги проваливались едва ли не по колено. Холодно — жуть. Взял с собой Брезентовый удочку, сеть и бутылочку водки, для согревания. Пришел на озеро, когда только расцвело, закинул, значит, сеть, приладил удочку, колокольчик и принялся усиленно согреваться. На вопрос, а зачем вообще он поперся на рыбалку в такое время, Брезентовый весомо отвечал, что, мол, так надо. Душа рыбака требует ловли! Ей, душе то есть, совершенно наплевать, какая на улице погода. Это как зуд — пока не почешешь, будешь ходить и маяться. В общем, продолжал Брезентовый, в тот самый миг, когда вроде бы что-то там заклевало, вдруг повалил густой-густой снег. Ветра не было, просто бесшумно накрыло такой плотной пеленой, что не стало видно даже другого берега озера. Снег таял, едва касаясь земли, а над озером поднялось густое облако пара. Брезентовый засобирался, не видя смысла рыбачить дальше (да и водка закончилась, честно говоря, а без нее душа как-то и не зудела), и когда потянул из воды сеть, почувствовал, что в ней кто-то барахтается. Кто-то довольно крупный. Брезентовый, в ожидании улова, потащил сильнее. Когда жертва показалась на поверхности, Брезентовый сначала не смог разглядеть из-за снега, а когда подтащил ближе — ахнул! В сетях барахталась серая балтийская нерпа!.. В этот момент встрял Толик, который резонно поинтересовался, откуда Брезентовый определил, что нерпа именно балтийская, а не, скажем, каспийская. Брезентовый парировал, что довольно хорошо разбирается в нерпах, потому что, собственно, биолог по первому высшему. Тогда встрял Артем, спросивший, а откуда в местных озерах взялась балтийская нерпа, если такие нерпы водятся, собственно, на Балтийском озере? Брезентовый разозлился, мол, в наших озерах чего только не водится, и тут же начал рассказывать о том, как однажды поймал странную рыбу, чешуя у которой переливалась всеми цветами радуги, а хвост был длинной почти двадцать пять сантиметров. Тут с ним никто спорить не стал, потому что видели все. А про нерпу вдруг вставила Катя: «А я знаю, чем закончилась история! — сказала она, — и молвила Брезентовому нерпа человеческим голосом! Отпусти меня, говорит, к детишкам, и я исполню любое твое желание! И пожелал Брезентовый новую машину, чтоб с нулевым пробегом и сразу зимними шинами!..». Под дружный хохот Брезентовый побагровел, пообещал хохочущим кару небесную и не встречать их больше в аэропорту, потом схватил меня под локоть, и доверительно глядя глаза в глаза, принялся уговаривать пойти с ним на рыбалку. На то самое озеро, где он выловил балтийскую серую нерпу. Брезентовый приводил кучу весомых аргументов, почему именно я (как незаинтересованное лицо) должен пойти с ним, заманивал уютным костерком и шашлычками на берегу, и я все-таки согласился, результатом чего через три дня стало мое пробуждение в полпятого и тихое одевание в коридоре.
Артем тоже собирался поехать, но предательски подхватил вчера простуду. У него заложило нос и горло, глаза покраснели, и в каждом движении ощущалась болезненная вялость. Решено было его не брать, а заставить отлежаться и пить лекарства. Бремя ехать на рыбалку с Брезентовым я полностью переложил на свои плечи.
На улице было сыро, мутно и безлюдно. Где-то на горизонте, над крышами домов светлело. Пока же в промозглой серости единственным источником света оставался маленький круглосуточный киоск. Дверца сбоку была распахнута, к косяку прислонился явно нетрезвый Ильич. Ильич пил всегда, но ему прощали — ввиду солидного возраста (говорят, недавно он отпраздновал восьмидесятилетие) и ответственности в работе. Ильич категорически противился наступлению пенсионного возраста и считал, что зажил нормальной человеческой жизнью совсем недавно, после смерти сталинистки-жены, устроившей в квартире настоящий военный тоталитаризм. Погоревав немного, он обошел все круглосуточные киоски и предложил свои услуги в качестве ночного сторожа и продавца. За умеренную плату. Сначала над Ильичом дружно посмеялись, потом в двух киосках решили сэкономить и рискнули. А потом Ильич собственноручно задержал двух воров, которые промышляли в районе уже несколько месяца, и проснулся, что называется, знаменитым. Теперь он работал без выходных, каждую ночь проводя то в одном, то в другом киоске, за что получал неплохую надбавку к пенсии и бесплатную выпивку. Несмотря на застарелый и, видимо, уже совершенно неизлечимый алкоголизм, Ильич с работой справлялся на отлично, никогда у него ничего не пропадало, с деньгами тоже дружил, поддерживал в киосках соответствующий порядок. Опять же, поговаривали, что все это результат воспитания жены, которая тридцать с хвостиком лет выковывала из Ильича настоящего мужика.
Завидев нас, Ильич поприветствовал и осведомился, не желаем ли чего купить на рыбалку. Брезентовый весело отозвался, что все уже куплено, а если что и забыли, то потом вспомним. Их голоса гулко летали в рассветной тишине по пустым улицам.
Потом Ильич прикрыл дверцу киоска и увязался за нами к автомобилю. Людей в такую рань днем с огнем не сыщешь, говорил он, а досиживать в киоске еще два часа было нестерпимо скучно. Вот и разбавлял время удачно впавшими минутами.
— Сегодня клев хороший будет, — говорил он с мечтательным привкусом, словно сам собирался взять удочки и поехать на озеро, — погода какая, а? Рыба, она любит безветрие и тишину. Тогда рыба становится не пугливая, спокойная. Тогда она по поверхности плавает, и поймать ее можно хоть голыми руками.
Он часто так болтал с прохожими. Каждому рассказывал свою историю жизни, свои душевные переживания и какие-то возникшие идеи. Голос у него был знакомый, будто я уже слышал Ильича где-нибудь в Москве. Может, встречал около случайного киоска?
Ильич проводил нас до «Форда», встал чуть поодаль, развлекая воспоминаниями о своих многочисленных рыбалках, косясь одним глазом на оставленный без присмотра киоск. На прощанье он помахал нам рукой и еще раз пожелал хорошего клева.
Ехали молча, оба погруженные в утреннюю дрему. Мои мысли все еще путались. Иногда казалось, что я сплю в квартире в Москве. Когда за окном слепили фонари, мне вдруг представлялось, что я в поезде, мчусь в одну из командировок. Потом Брезентовый включил радио, заиграло что-то из русского рока — и тут я очутился в больнице, возле койки, где умирала Алёна. Мне показалось, будто музыка играет из динамиков старого радио, что стояло на подоконнике в палате. И серый полумрак вокруг — это не рассвет, а специально задвинули жалюзи.
«Спи сладким сном и не помни о прошлом.
Дом, где жила ты, пуст и заброшен…»
И снова в машине — заморгал сонно. Показалось, снова показалось…
