— Да, это случилось давно. А ты местная?
— А я — важная часть Питтсбурга, — произнесла она и впилась в меня голубыми глазищами. Возникла пауза.
— Так, — вмешался Артур. — Достаточно. — И он взял меня под локоть.
— Э-э… А ты еще… э-э… придешь в библиотеку? В смысле, зайдешь к Артуру? Вы идете на обед?
Артур тут же докторским тоном объяснил характер нашего рандеву, причину моего отсутствия на рабочем месте и потащил меня за собой, сославшись на досадную скоротечность обеденного времени и пообещав Флокс, что она обязательно увидится со мной снова. И мы вышли в ослепительно яркий полдень.
— Ух… — выдохнул я с облегчением. — Ну и странная девица. Какое, говоришь, у нее прозвище?
— Мау-Мау. Только эту кличку она носила, когда была панком. А теперь, как я понимаю, она у нас христианка.
— Я так и думал. Интересно, кем она станет в следующем воплощении?
— Джоан Кроуфорд,[14] — ответил он.
Я ни разу не слышал вразумительного объяснения того, как возник огромный провал, перекрытый в трех местах длинными стальными арочными пролетами, который превратил всю юго-восточную, оклендскую, часть Питтсбурга в настоящую пропасть. Между заносчиво выпяченной территорией Университета Карнеги-Меллона и уродливыми задворками Института Карнеги, маленькими церквушками, расположенными вдоль передней части Парквью и самого парка, раскинулась широкая сухая ложбина. В ней скрывались четыре главные достопримечательности: Потерянный Район, Фабрика по Производству Облаков, рельсы и невероятное количество хлама.
Именно оттуда, с места нашего почти секретного обеда, с верхней точки бетонной лестницы, десятью огромными маршами поднимающейся над дном каменного мешка, я впервые рассмотрел Потерянный Район. Передо мной раскинулись таинственные улочки и два ряда обветшалых зданий. Такую картину можно было наблюдать только сверху, и то если наблюдатель оказывался достаточно внимательным. За четыре года жизни в Питтсбурге я, кажется, пару раз видел это место, но не подозревал о существовании полдюжины древних лестниц, ведущих к нему и разбросанных по всей южной части Окленда. Мне также не приходило в голову, что здесь могут жить люди. Тут была даже школа и бейсбольная площадка; я видел крохотные детские фигурки, подбегающие к базам, на дне Питтсбурга.
Артур выбрал самую верхнюю ступеньку, где солнце грело нам спины и подсушивало листья салата на сэндвичах. Сидя в опасной близости от него возле здания Музея изобразительных искусств, на травянистом дне одной из сотен обрывистых окраин Окленда, я чувствовал себя очень неуютно. Я остро ощущал располагающую к интиму уединенность выбранного им места. Он вполне мог привести меня сюда для того, чтобы снова попытаться обсудить, скажем так, одну весьма деликатную тему. Я решил придерживаться выбранной прежде позиции, но, к сожалению, позиция моя состояла в том, что я был без ума от Артура Леконта. Я хотел быть таким, как он: пить, принимать, отвергать и доминировать. Я хотел его дикой дружбы с Кливлендом, чтобы высоко держать колдовское знамя того лета.
— Странное место они выбрали для жилья, — сказал я, махнув сэндвичем с сыром и ветчиной в сторону Потерянного Района.
— Ты когда-нибудь там был?
— Не-а. А ты?
— Да, конечно. Мы с Кливлендом раньше часто туда ходили. Прогуливали уроки. — И он кивнул в сторону, где, скорее всего, находилась Центральная католическая средняя школа. — Мы спускались туда. — Он показал маршрут рукой в бело-голубом полосатом рукаве. — Мимо музея, к Фабрике по Производству Облаков и вдоль свалки. Там, среди мусора и старых покрышек, раньше росла конопля.
— Какая Фабрика по Производству Облаков?
Он засмеялся, посмотрел на свои руки, потом взглянул вверх, как обычно стараясь избегать моих глаз и слегка краснея. Я никогда не встречал человека, который бы так часто заливался румянцем, а Артур к тому же и так обладал довольно здоровым цветом кожи.
— Ну да. Фабрика по Производству Облаков. Неужели ты сам этого не замечал? Когда идешь через мост Шинли-Парк в Окленд, то обязательно проходишь над Фабрикой по Производству Облаков. Мы раньше часто гадали, что же она производит. И почему из здания, стоящего возле железнодорожных путей, появляются роскошные облака, белые и чистые, как новые бейсбольные мячи. Мы с Кливлендом сбегали из школы, оттягивались, развязывали свои галстуки, а Фабрика партию за партией выпускала свежие, девственно чистые облака.
Я понял, что тысячу раз видел это здание и что оно не могло быть ничем иным, кроме Фабрики по Производству Облаков. Я сказал об этом Артуру, а сам подумал о католической школе и о том, как это похоже на него — попасть в лоно школы ангелом и выйти оттуда развратником.
— А Кливленд тоже католик? — спросил я.
— Нет, он никто, — ответил Артур. — Алкоголик. Хочешь груши?
Я поблагодарил его и взял теплый, крупинчатый ломтик. Постепенно я забыл о декларации моей гетеросексуальности, которая готова была сорваться с языка, и обнаружил, что мне не хочется нарушать ровное течение нашей беседы, время от времени прерываемой ленивыми паузами и звуками пережевывания пищи.
— Когда я познакомлюсь с Кливлендом?
— Он тоже хочет с тобой познакомиться. Я рассказывал ему о тебе. В общем, на этих выходных я устраиваю небольшую вечеринку в доме Беллвезеров. Слушай, Бехштейн, ты так ни разу ко мне и не зашел! Ты обязательно должен прийти с ночевкой.
— Ну-у… — замялся я.
— Мохаммед уже ночевал. Мы нарушили правила. Осквернили брачное ложе Нетти и Эла.
— Да? — промямлил я. — А этого не было предусмотрено в правилах?
— Шутишь? Ты бы видел список, там перечень в двенадцать страниц. Что я должен делать, а чего не должен ни в коем случае. Их кровать вообще стоит вне всяких посягательств.
Такое непосредственное упоминание о том, что он переспал с Мохаммедом, после памятного случая на вечеринке показалось мне столь многозначительным и странным, что я почувствовал облегчение, любопытство, смущение, брезгливость и восторг одновременно. В моем сознании сложились и были отвергнуты восемь или девять различных вопросов, сводившихся к одной-единственной мысли: «Ты спал с Момо?» Вместо этого я произнес:
— Постараюсь прийти на твою вечеринку. А Кливленд будет там?
— Ну, в общем, его имя тоже упомянуто в списке.
— Разрешенного или…
— Запрещенного, категорически. Но мы что-нибудь придумаем.
— А отчего ему нельзя появляться в этом доме?
— Потому что его боятся и презирают везде, где бы он ни появился, — ответил Артур. — Моя мать считает его Воплощением Зла.
— Понятно, — прыснул я.
Он встал, закурил сигарету и кивнул в сторону библиотеки:
— Мне пора возвращаться.
Я пожал его руку, вслух поблагодарил за приятно проведенные полчаса, а молча — за то, что он не испортил дня попытками урвать запретные ласки, и мы расстались возле главного входа в библиотеку. Позже я узнал, что, вернувшись на работу, он пригласил Флокс на свою вечеринку и уверил ее, будто я собираюсь прийти только ради того, чтобы потанцевать с ней.
Я курил и какое-то время обозревал дно Питтсбурга, наблюдая за тем, как крохотные дети играют в бейсбол, микроскопические собаки бросаются на проезжающие мимо машины, а малюсенькая домохозяйка вытряхивает на крыльце ярко-красный лоскут ковра. Неожиданно для себя я поклялся не уменьшаться до их размеров и посвятить всю свою жизнь увеличению собственного масштаба.
В половине седьмого во вторник, сырым июньским утром, обещавшим только сухие и безжизненные будни в «Бордуок букс», я принял душ, прислушиваясь к громко орущему в соседском туалете радио, выпил апельсинового сока, пожевал засохшую горбушку с маргарином и стал слоняться по квартире. Все вокруг было по-прежнему заставлено коробками, среди которых я примерял и отбрасывал в сторону бесконечные рубашки, одновременно пытаясь без особого энтузиазма отыскать фотографию яйца, из которого вылупился Годзилла.
Я плохо спал и рано проснулся, но для сони полезно время от времени вставать раньше обычного и спокойно, без суеты начинать свой день. Я пил растворимый кофе и смотрел на капли воды, сбегавшие по москитной сетке. Дождь тихо струился по желобам, натыкался на пачку утренних газет, с тревожным звоном бился о желтый железный торговый автомат, прикованный цепью к фонарному столбу на углу Форбс-авеню и Уайтман. Моя соседка, работавшая медсестрой в психиатрической больнице, отряхивала зонтик и распускала собранные в тугой пучок длинные светлые волосы. Из-за непривычно раннего пробуждения мне показалось, что я очутился в незнакомом уголке города. Это ощущение было сродни тому чувству, которое испытывает бывалый ньюйоркец, поднявшись на вершину статуи Свободы и пытаясь рассмотреть баки для воды на крыше своего дома, когда он понимает с неожиданным восторгом, каким крошечным кажется по сравнению со своим огромным городом.
