В комнату, где они сидели, влетела большая черная муха и принялась с жужжанием носиться над головами беседующих. Григорий Чудов смотрел на нее.
— Вы сказали, — обратилась к нему Вера, — что хотите остаться здесь, с нами. А чем вы будете заниматься?
Григорий неопределенно улыбнулся.
— Если бы я был в состоянии поднять большую духовную волну, я бы сделал это без промедления, — ответил он. — Но вряд ли мне это под силу, во всяком случае в настоящую минуту. Придется подождать. Когда истина напоминает о себе, нам кажется, будто ее свет пролился в глубине нашего сердца, но мы вдруг попадаем в ее лучи и видим все свое ничтожество. Для начала я позвоню жене, скажу, что задержусь здесь, попрошу, чтобы она устроила мне отпуск в издательстве, и прислала денег на первое время. Надеюсь, я принял благоразумное решение.
— Вы можете пока пожить у нас, чтобы вам не платить за гостиницу, — сказала Вера. — У нас с братом домишко не ахти какой, но места хватит.
— Вы очень любезны, — проговорил Григорий Чудов отвлеченно.
Муха вылетела в открытое окно, унося его решение на суд жены. Этого суда путешественник не опасался. Он привык мыслить самостоятельно и в своих суждениях ни от кого не зависел.
4. Салон Вдовы Ознобкиной
Улица Кузнечная была одной из самых непритязательных в Беловодске, она складывалась из каких-то серых, насупившихся и подточенных как будто именно здесь специально не прекращающимися дождями домов настолько неопределенной и безликой архитектуры, что их можно было выдавать и за образец некоего древнего, не поддающегося теперь разгадке стиля. Среди этих окаменевших монстров примерно год назад вдруг, словно по мановению волшебной палочки, возник кирпичный особняк в три этажа, удивлявший радостной причудливостью своих форм. Владелец этого затейливого теремка, старик Ознобкин, успел только завершить строительство, но не насладиться жизнью на новом месте. Костлявая прибрала его. Оставшаяся после него молодая вдова, понимая, что загадка богатства, позволяющего строить такие хоромы, мучит и даже не самых досужих беловодцев, иногда, в благодушную минуту, снисходила до объяснений.
— Мой старик, — говаривала она, — наворовал быстро, а к праотцам отправился еще скорее. Сверзился, бедняга, с крыши.
Эти слова лишь казались вызывающе циничными, а на деле скорее потрафляли давно утвердившейся моде патетически провозглашать, что воруют все, и ловко притупляли пытливость горожан. Вдову не трогали, более того, она снискала славу милой и остроумной бабенки. Между тем в ее шутейном послесловии к жизни старика Ознобкина содержался несомненный намек на правду, ибо этот старик был темной личностью, и вдовье высказывание о быстроте совершенной им кражи могло соответствовать действительности лишь в том философском смысле, что даже и продолжительное, по человеческим меркам, существование ее покойного мужа было все же только кратким мгновением в сравнении с вечностью.
Весь тот год, что она прожила на положении вдовы, Катя Ознобкина популяризировала в Беловодске свои мощные культурные запросы. Она бывала на разных выставках и презентациях, ее видели даже в местном театре драмы и комедии, но это уже смахивало на недоразумение, поскольку упомянутый театр, унылый до невозможности, был последним местом, куда пошел бы просвещенный и благоразумный человек. Цивилизующий гений, дух культурного благоустройства овладел вдовой Ознобкиной ровно на столько, на сколько можно овладеть женщиной без того, чтобы она почувствовала себя готовой пуститься во все тяжкие, и теперь выглядывал из нее с подобием некоторой даже интеллектуальности. Заневестившись у этого скорее домовитого, чем раздольного и бесхозного духа, Катюша и устроила в своем знаменитом особняке нечто вроде салона, где собирались сливки местного общества.
Надо признать, в этот салон думающую публику влекло все же не желание полюбоваться разбушевавшимся интеллектом его хозяйки, а выросшее до похотливого стремление отведать те бесчисленные рыбные блюда, которые вдова готовила. Она называла это «кое-что из осетрины» и утверждала, что весь исходный продукт для будущих гастрономических изделий отнюдь не куплен ею на рынке, а выловлен в местных водоемах.
Отведавшие вдовьей осетрины, как и только мечтавшие хотя бы издали взглянуть на нее, сходились на том, что мелькающим в словах вдовы намеком на бедность, будто бы вынуждающую ее собственными ручками ловить рыбку, чтобы доставить удовольствие гостям, можно пренебречь. Гораздо большего внимания заслуживал вопрос, где, в каком таком водоеме рыбачит вдова. Люди, сидящие нынче с удочками на берегах Большой, по скудности их улова могли быть названы рыболовами разве что человеком, пытающимся выдать желаемое за действительное. А на пиршественном столе вдовы рыба — да еще какая! — не переводилась.
Эта загадка терзала беловодцев, и они изо всех сил старались уличить вдову во лжи. По общему убеждению, ни в самом Беловодске, ни в его окрестностях никакая рыба уже давно не водится, однако вдова кичливо демонстрирует неисчерпаемость ее запасов. Выходит, уличить эту бабенку — задача не из легких. Очень близко к раскрытию истины подошел один ученый беловодец, во всяком случае его научный комментарий прозвучал как гром с ясного неба.
Осетр, гласил приговор ученого, в качестве обитателя водной стихии, а не стимулирующего движение пищеварительных соков в желудке гурмана средства, вообще невозможен на той широте, где располагается Беловодск. Если здесь что-то и возможно, то лишь кое-что из отряда осетровых. Да и то, возможно это было в далеком прошлом, когда природа не истреблялась столь хищнически и варварски. Иными словами, можно высказать научную гипотезу, что в незапамятные времена, когда история еще спала под темным игом легенд и мифов, в здешнем водном бассейне некоторые рыбины, подвизаясь в роли осетровых, имели основания рекомендоваться лопатоносами. Хотя, по здравом размышлении, следует признать, что и они были, скорее всего, не более чем лжелопатоносы.
Из этого рассуждения со всей ясностью вытекало, что вдова Ознобкина втирает очки, но не прояснялось, как все-таки уличить ее во лжи. Если, к примеру сказать, ты лопатонос, а тебе говорят, что ты, в лучшем случае, лжелопатонос, это ведь еще не значит, что ты разоблачен и доказана какая-то твоя вина. Не исключено, что быть лжелопатоносом даже гораздо лучше и почетнее, чем просто лопатоносом. То же самое вышло бы, когда б кому-то взбрело на ум назвать вдову Ознобкиной лжевдовой. Недоказуемо! Да и рыба из отряда осетровых по-прежнему не переводится на ее столе.
Однако пора сообщить, что рыба, ставшая притчей во языцех, поступала в кухню вдовы из затерянного в окрестных лесах озера Громкого. Там ее выуживала целая бригада нанятых предприимчивой бабенкой парней. Ничего громкого в озере не наблюдалось, зато в позах рыбаков, выплывавших в своих лодках на его середину, время от времени проглядывало нечто библейское. Случалось, они вдруг замирали, скрючивались или распрямлялись, озирались по сторонам и прикладывали руку козырьком ко лбу так, словно по воде как посуху уже шел к ним пророк, призывающий их бросить рыбную ловлю и подзаняться апостольским уловлением человеческих душ. Однако на самом деле эти простые люди, у вдовы по книге расходов проходившие как высокооплачиваемые, боялись тех, кто и жизни, своей и чужой, не пожалел бы ради проникновения в тайну вдовьих осетров.
Пока не дошло до восшествия на беловодский престол Волховитова и все развивалось строго по материалистическим законам, озеро Громкое покорно уступало промыслу, больше похожему на грабеж. Но с приходом к власти нового мэра оживилось и оно, пробудились от вековой спячки, сбросили с себя оковы единственного неправильного учения разные подводные силы — если сверху, например с лодки, посмотреть, так очень даже темные, с не внушающими доверия буграми и шишками на изворотливых телесах, с подозрительно несовременной перепончатостью.
На стол секретарши мэра, Кики Моровой, наиболее из всех прочих секретарей и помощников приближенной к начальнику, легла жалоба, накарябанная на каком-то толстом и неровном листе, вряд ли имевшем целлюлозно-бумажное происхождение. Стиль документа отличался дремучей выспренностью, и это вкупе с вопиющей неправильностью расстановки слов делало его непостижимым для самого проницательного чиновника. Но Кики Морова, по всей видимости, вполне сообразила, на что жалуется проснувшееся озеро Громкое, и, воспользовавшись свободной минуткой, вошла с «грамотой» в главный беловодский кабинет.
Мэр Волховитов сидел в кресле за огромным письменным столом и смотрел в окно на белые стены и золотые маковки кремля. Он даже не повернул головы, когда вошла секретарша. Это был весьма крупный мужчина, с более или менее благородной и ничем не примечательной внешностью. Его внутренняя сила — та самая, что помогла ему с загадочной легкостью победить на выборах, а при необходимости позволяла превращаться в различных животных, парить в воздухе и безопасно для себя бултыхаться в гибельных болотах, — до некоторой степени раскрывалась лишь тогда, когда он поднимал глаза и задерживал тяжелый взгляд на том, на кого хотел произвести впечатление. Разумеется, это был еще только намек, что его сила может раскрыться, а в известном смысле и грозное предупреждение. Но сам по себе взгляд был глубокий, темный до бездонности и какой-то, пожалуй, беспринципный, ибо не давал ни малейшего представления о том, какую нравственную позицию займет его обладатель, если и впрямь пожелает пустить в ход свои необыкновенные способности.
