«Зено… необуздан и упрям. Скрылся с зеленым шелковым кошельком, в котором лежало 180 долларов, преимущественно пятидолларовыми монетами, и 65 долларов серебром, преимущественно долларовыми и полудолларовыми монетами… Склонный к щегольству, носит черную шляпу, серые шерстяные панталоны, полосатый льняной жилет и черный бомбазиновый сюртук… Преступный от природы, надругался над трупом белой женщины… по всей вероятности, следует за метисом по имени Юпитер, сбежавшим из Кентукки в Теннесси и находящимся, как предполагают, на территории индейского племени криков».
«Известная беглянка, четырнадцатилетняя Мери – светлокожая девушка с большой шишкой, выпирающей из шеи… коротко стрижена, с необычной походкой. В разговоре с белыми держится вызывающе. Прислугой не была, но способна и сообразительна, не по возрасту смышлена и дерзка… Может переодеться мальчиком, волосы остригла как раз с этой целью. На щеке – два глубоких шрама от удара плетью. На шее выжжено клеймо… Имеет при себе подложные документы. Предположительно шатается по причалам Чарлстона, надеясь отплыть в чужестранный порт».
«Кожа у Лаймаса тыквенного цвета, голова напоминает сахарную голову. Судя по морщинам возле глаз, могу дать ему лет 40. Проказа, помешательство, чахотка и прочие недомогания исключены. Бежал перед прошлогодней уборкой урожая, был пойман и заклеймен инициалами заявительницы ПБ, а также буквой „О“ (Орлеан) на спине… Скрылся с бумажником заявителя, в котором хранилось 1700 долларов, из них 400 долларов наличными, остальные – в виде векселей Брэндонского банка, каковые он, несомненно, попытается обратить в наличность. Вознаграждение за его поимку составит 200 долларов: 25 долларов предлагается представившему доказательство, что беглеца утаивает белый, и 150 долларов представившему доказательство, что беглец вывезен за пределы штата любым лицом – либо белым, либо свободным».
О да, я прочла все эти газеты. И едва не заболела. Мне сделалось худо, душа заметалась в тоске. Если мир столь чудовищно несправедлив – какого еще конца ему ждать: потонет он в крови или оденется вечным льдом? Мои мысли вновь обратились к Селии, но предаться раскаянию мне помешали – кто-то остановился совсем близко от меня.
На фоне дневного света обрисовался силуэт – не Розали, а юноши, немного моложе меня. Я наклонилась вбок, желая вглядеться в его холодные глаза – молочно-серые, цвета лунного камня. Позади юноши высовывалась Розали, она отчаянно мотала головой, изо всех сил стараясь внушить мне, чтобы я что-то решительно отрицала. По ее щекам текли слёзы, но лицо словно окаменело. Первое, о чем спросил меня юноша: какое у меня дело к его сестре?
Я, конечно же, сказала бы ему правду – знай я ее сама.
Внешне в юноше было что-то от готового к броску напряженно-собранного терьера: воинственность подчеркнута угрожающим оскалом. Черная как смоль прядь падала на бледный выпуклый лоб, холодно-серые глаза – не столь, правда, большие, как у сестры, – горели огнем. Его одежде, прилично скроенной, но ужасающей расцветки, недоставало вкуса. Хотя и дорогая на вид, она – даже на мой совершенно неискушенный в вопросах моды взгляд – безнадежно отставала от моды.
С таким беспардонным наскоком я еще не сталкивалась. Мысленно уже готовилась услышать в следующей фразе слово «дуэль». Поначалу я, вскочив, тут же вновь упала на стул – и, наверное, инстинктивно выказала приемы защиты, более свойственные слабому полу. На глазах, должно быть, выступили слезы. Задрожали руки. Но все-таки, желая соответствовать мужскому наряду, сумела себя пересилить и выпрямиться во весь рост. Приличия, понятно, требовали обменяться рукопожатиями, назвать свои имена, но я опасалась, что натолкнусь на сжатые кулаки, а новообретенное имя начисто выскользнуло у меня из памяти. К тому же мой оппонент явно плевать хотел на приличия. Выпрямившись, я обнаружила, что ростом выше его, и это прибавило мне капельку уверенности. Он подступил ко мне вплотную, и я, резко откинувшись назад, едва не потеряла равновесие.
Все вокруг замерли в ожидании, с вилками в руках, забыв о завтраке. Слышалось только неровное, со слабым присвистом дыхание Розали.
По знаку брата она опустилась на стул. Но, не успокоившись, продолжала мотать головой. Что же такое она желала мне сказать?
Вопрос повторили: какое у меня дело к сестре явившегося джентльмена?
Вряд ли повторю, что тогда ответила – в растерянности наговорила невесть что. Но оправдываться начала по-французски.
Помнится, юноша, изменившись в лице, тотчас от меня отшатнулся и, сменив презрительную усмешку на приветливую улыбку, со словами «Asseyez-vous, monsieur»[19] уселся рядом с сестрой. Сказать, что в ответ на эту утонченно вежливую просьбу я опустилась на свой стул, значило бы погрешить против истины. «Рухнула» – вот более подходящее слово. А еще вернее – «плюхнулась». Да, именно плюхнулась – и по счастливой случайности не села мимо, а умудрилась занять прежнее место напротив брата с сестрой, теперь совершенно успокоившихся.
Юноша заказал две кружки персиковой настойки с медом. Розали, прижавшись к брату с облегчением, мало уступавшим моему, продела руку через его согнутый локоть и со вздохом положила голову на его широкое сильное плечо. Эта поза больше подходила супруге или ребенку. Вероятно, так счел и трактирщик: принеся нам напиток, он кивком показал Розали на дверь. Ее брат – Эдди, как она его назвала, упрашивая остаться, – велел ей выйти. Она послушно вернулась на свой насест – и уже оттуда пристально наблюдала за всем происходящим.
Эдди залпом осушил свою кружку – сосредоточенно, прямо-таки залихватски. Почувствовав, что рискую мирной передышкой, если не отвечу ударом на удар, я тоже одним махом проглотила приторно-сладкую, перебродившую жидкость.
Взглянув на сестру, а потом вновь обернувшись ко мне, юноша в третий раз задал мне свой вопрос.
– Elle est… – ответила я, понимая, что именно своим мелодичным французским укротила свирепого зверя. – Elle est remarkable, votre soeur. Mais, monsieur, je vous assure…[20]
Юноша рассмеялся:
– Mon ami[21], не льстите мне попусту. У тыквы больше углов, чем у нашей дорогуши Розали, и все-таки тыква поумнее ее. А замечательна она, как вы говорите, только одним – тем, что ничем не замечательна.
Заключив этим выводом разговор о сестре, он принялся оживленно расспрашивать меня по-французски, откуда я родом.
Привыкнув к вавилонскому смешению языков в Марселе и едва не оглохнув от разноязычного говора на Рокеттской пристани, я слушала его вполуха. Зато, обрадованная возможностью пользоваться родным языком, рассказала моему нежданному другу всю свою историю. Скупясь на подробности, да и те по большей части были выдуманы. (Точнее, лживы.) В надежде его запутать, я выразила восхищение его французским и спросила, где он его выучил.
Совсем недавно, пояснил юноша, он вступил в школу древних и современных языков в Шарлоттсвилле, подразумевая под ней Виргинский университет, – «надел старого Тома», как он выразился. Французский был для него вторым языком после итальянского, это он подтвердил цитатой из Торквато Тассо. Далее он привел доказательства того, что владеет древнегреческим и латынью. Потом извлек из карманов льняной куртки два томика, аккуратно кем-то или им самим переплетенные в холстину. «Письма» Цицерона и Мильтон.
Юноша надолго замолчал. И вдруг взволнованно начал перелистывать томик Мильтона.
– Monsieur, – произнес он, окинув меня оценивающим взглядом, – вы, я вижу, helluolibrorum. Я не ошибся? Вы перерываете груды томов в каждой книжной лавке, правда? – Он показал на ворох раскиданных мной газет. – Уверен, что это так. Я это вижу по вашим глазам.
Я не ответила. Да ответа и не требовалось. Отыскав в томике Мильтона нужную страницу, юноша потребовал принести еще порцию чудовищного напитка. Перегнувшись ко мне через стол – будто закадычный приятель, – он сообщил:
– Мильтон дал маху. Да-да! Écoutez![22]
Пусть твои приносят волны
Изобильный дар и полный –
Бросят на откос крутой
Берилл и слиток золотой.
Прочитав эти строки, юноша удовлетворенно откинулся на спинку стула, словно истина предстала во всей очевидности. Трактирщик вновь наполнил наши кружки; юноша немедля опустошил свою и шумно перевел дыхание, когда дурманящая смесь побежала у него по жилам.
– Видите ли, – пустился он в торопливые разъяснения, – мощное воздействие, порождаемое повтором в стихе тех или иных гласных, недостаточно осознают и слишком часто им пренебрегают – даже те версификаторы, которые широко используют прием, именуемый аллитерацией. Скажем, вот эти строки Мильтона – из «Комоса», конечно же, – глубоко мелодичны. Вы не находите? – Не дождавшись ответа, он, к счастью, заговорил снова, поскольку крыть мне было нечем. – Так вот, меня крайне удивляет, что Мильтон, словно забыв о могучем раскатистом звучании многократного «О», вставил в последнюю строку слово «берилл».
