Она сегодня не была даже дежурной, настолько-то у них хватило ума, чтобы не назначать ее распорядителем всего этого – добровольцев и без нее хватало, Мими тотчас вызвалась. Ничего, вот когда ее дочка Рэка свихнется, она поймет, к чему ведет подобное потакательство. Впрочем, если допускать, чтобы тебя называли Мими… словно кошку какую-нибудь! Конечно, и Чатари тут как тут, она тоже сразу предлагает свои услуги, когда нужно повести детей в кино или еще куда-нибудь развлекаться. Впрочем, Луиза уже привыкла ко всему этому, а что до Евы Медери, так здесь и удивляться нечего. Но чтобы и директриса туда же… Она лишь несколькими годами моложе ее, Луизы, ей пятьдесят восемь, но, когда Луиза пришла к ней с жалобой по поводу бала, директриса отмахнулась только и сказала: «Танцевать тоже нужно, Луиза!» Она-то, конечно, танцам не обучалась, но вот же выросла и университет окончила с отличием. Отец никогда не бывал дома, мама исчезла, Виоле запрещалось развлекать ее. Отец не любил балов и танцев.
Отец. Антал Кевари. Прославленное имя!
На фронтоне научно-исследовательского института физики висит доска – туда-то она охотно водит детей на экскурсии. Она не рассказывает, в честь кого эта мемориальная доска, возле которой они остановились, не делает никаких намеков, но тем не менее кто-нибудь всегда подходит к доске, разглядывает профиль отца, его очки и разбирает выгравированную угловатыми буквами надпись:
Д-Р АНТАЛ КЕВАРИ, первый венгерский ученый в области химической кинетики
Отец любил только музыку и книги.
Когда он умирал, Луиза не отходила от него: отец вел себя тогда совершенно необъяснимо и даже не поблагодарил ее ни разу, хотя она дежурила около него три недели напролет, сама готовила ему кушанья, которые он когда-то любил. Он смотрел на нее не отрываясь – у него тогда только глаза и жили на лице, одни лишь глаза, – смотрел, смотрел, потом медленно протянул к ней руку и сказал: «Прости меня, Луиза, милая!»
Больные говорят иногда такие странные вещи! Почему он просил у нее прощения? Она и сейчас не понимает этого. Детей только так и нужно воспитывать, как это делал отец, – строго, твердой рукой. Экскурсии имеют смысл, – они полезны для здоровья. В танцах смысла нет.
Ева Медери в маске!
Губы Луизы искривились. Она опять стояла спиной к залу, но сейчас пришлось обернуться, кто-то толкнул ее. Анико. Что выйдет из этой девицы? Раз уж Медери пришла, так взяла бы и вышвырнула эту девчонку с накрашенным ртом и маникюром! Так ведь нет же! Похоже, что Ева не отпустила бы ее, даже если бы та сама пожелала уйти, – просто затанцевала ее вместе со всеми этими хихикающими девчонками. Анико уже едва держится на ногах.
Шестьдесят три года. Еве Медери двадцать восемь. Иногда Луизе хочется просто уйти на пенсию, она не в состоянии работать вместе с Медери.
Конечно, уйти на пенсию из-за Медери – это слишком. Ведь она любит преподавать! Лучше уж перевестись в другую школу, там по крайней мере не будешь видеть эту молодую женщину, которая рассуждает совсем иначе, чем она, Луиза. «Ничего плохого с детьми не случится!» – обещала Медери на совещании по подготовке бала. Сейчас кажется, будто и в самом деле ничего не произошло. Но – подождем конца, всякое разрушительное влияние сказывается значительно позже. Вот подойдут экзамены…
Луиза повернулась, заставила себя смотреть на танцующих. Она пришла сюда затем, чтоб видеть, во что же выльется эта немыслимая затея Евы Медери и Мими, и даже сейчас еще надеялась, что каким-нибудь образом да выяснится, насколько она была права, протестуя против этого. Собственно говоря, Луиза Кевари любила детей, она всю душу вкладывала в уроки, и ученики уважали ее за объективность в оценках, за исключительные знания и справедливость, но старались как можно меньше попадаться ей на глаза. Она и сейчас чувствовала, что ее присутствие стесняет танцующих: всякий раз, когда чей-нибудь взгляд останавливался на ней, с веселого раскрасневшегося лица сбегала улыбка. «Сейчас уйду, – думала тетя Луиза. – Мне и самой-то здесь не по душе. Успокойтесь, сейчас уйду».
Теперь уже танцуют все старшеклассники, мамаши смеются, пьют кофе и уплетают сандвичи. Нет, не так надо воспитывать, не так, как-нибудь по-другому – вот как ее воспитывал когда-то отец. Ну, зачем, например, они собирают фотографии артистов и вообще зачем собирают всякую всячину – спичечные коробки, бумажные салфетки, открытки…
Вот она, например, ничего не собирала.
Вела хозяйство у них Виола, которой было приказано выбрасывать всякий хлам. И Виола однажды выкинула ее переводные картинки. Луиза только сначала поплакала, но потом поняла, что нельзя накапливать в доме барахло. Да и зачем оно?
Мими и Чатари утверждают, что она не права. Так же считает и директриса. А ведь это они не правы. Да и вся эта пионерия, к чему она? Вся эта игра в «мы-всегда-вместе», «мы-друг-за-дружку»… Коллектив!… Как будто нельзя жить одному!
Вот уже сорок три года она живет одна.
Медери в своей маске расхаживает среди детворы, словно король Матяш[8]. Вот почему Мими и Чатари хохотали так весело, они с самого начала знали, что готовится. Интересно, директриса тоже знала? Потому что если нет, то за это им может и нагореть. Получат по выговору…
А, где там! Выговаривают только ей одной, причем без устали. «Коллега Кевари, теснее общайтесь с детьми!», «Коллега Кевари, вы великолепно подаете материал, но не забывайте, что ваш труд может принести подлинные результаты лишь в том случае, если вы научитесь всей душой быть с детьми, и в радости и в горе», «Вы примерно готовитесь к занятиям, коллега Кевари, но не живете единой жизнью с молодежью…»
Но. Но. Но!
У нее меньше всех неуспевающих. Уж кто-кто, а она-то в каждого вобьет свой предмет! Детей она любит, но ее любовь выражается в том, чтобы научить их физике. Те мосты, домны, электростанции, которые будут когда-нибудь конструировать ее ученики, до конца времен останутся свидетельством победы творческого разума человека. Чего же еще хотят от нее?
Может, и ей надеть маску, как сделала Медери?
Открывается дверь, входит Дока, врач, отец Хедвиги Доки. Завидев ряженых, он даже коленками пристукивает от смеха. Ну, уж ее-то отец… Даже представить себе нельзя, чтобы ее отец пришел в какое-нибудь такое место, сел, смеялся, уплетал сандвичи!… Куда там! Отец не заглядывал в школу даже для того, чтобы поинтересоваться ею, он просил ее избавить от этого и Виолу. Жить и работать следует так, чтобы и без всех этих хождений и бесед они были бы избавлены от каких-либо неожиданностей при выдаче табелей. Если он узнает, что она, его дочь, навлекла на него позор, если имя Кевари, его имя… Словом, пусть остерегается!
Однажды, когда у нее начиналась скарлатина, она не приготовила урок по венгерскому языку. Из какой же дали приходит это воспоминание, из каких бездонных глубин! Она получила замечание, ей дали записку к родителям и велели показать ее дома. Домой она не пошла, отправилась куда глаза глядят, плача навзрыд, температура уже поднималась – она была тогда совсем маленькая, третьеклассница, ей едва исполнилось восемь; она плелась со своей корзиночкой по берегу Дуная, там и увидел ее полицейский, отвел в участок – она к тому времени уже почти теряла сознание от жара и слабости. В участке ее окружили, кто-то посадил на колени, ей принесли поесть, а один полицейский сказал: «Ах ты, куколка!» Куколка… Дома никто не ласкал ее. Мамы не было, отец целыми днями сидел в лаборатории и работал. Забрала ее из участка Виола, вечер был ужасный.
Медери шепчется в углу с какой-то девочкой, наряженной цыганкой, – у девочки длинные черные косы. Кто бы это мог быть? Нынче, с тех пор как в моду вошли «лошадиные хвосты» и уродливые прически под мальчика, редко-редко встретишь хорошие длинные волосы. Медери что-то объясняет. Это, очевидно, и есть пресловутая современная педагогика. На новогоднем вечере, когда на сцену поднялся Дед Мороз, при ярком свете стало видно, что у всех восьмиклассниц в волосах красные бантики – потому что восьмой класс с недавних пор стал словно как единое целое, все ученицы заодно, и, кажется, стрясись беда с одной из них, все вскрикнут вместе с нею. Медери попросила тогда у Рэки Гал ее ленту, разрезала напополам, и тоже прикрепила себе маленький бантик.
Луиза стремится дать им настоящие знания, она не допустит, чтобы хоть один учащийся перешел в следующий класс без соответствующего фундамента. Да, это она берет на себя. Но подвязывать бантики, танцевать с ученицами, свести вместе девочек и мальчиков…
Мальчики…
И тогда, в ту далекую зиму, вот так же падал снег.
Когда ей было шестнадцать лет, Банди Секер тоже ходил на каток. Коньки тогда еще были не такие странные, как нынешние, те, которые продаются вместе с ботинками, – ее коньки нужно было еще привинчивать. Банди Секер никогда не выходил на лед до тех пор, пока не являлась она и он не привинчивал ей коньки. Она садилась на скамью перед обогревалкой и, страшно смущаясь, протягивала ему ногу. Тогда носили длинные, чуть не до земли, юбки. Банди Секер всякий раз, прикручивая коньки, взглядывал на нее – глаза у него были голубые, а лицо загорелое даже зимой, не только летом.
