После «воздушного укуса» она стала являться ко мне без малейших церемоний. Вечерние свидания с выходом в свет и последующим пересыпом у меня на квартире ушли в прошлое, едва она поняла, как мало от нее требуется, чтобы стать в наших отношениях «госпожою». Теперь она звонила мне, объявляя: «Я на пару часиков к тебе загляну», и знала, что я ни за что не скалу: «Нет, не надо»; знала, что достаточно ей раздеться и встать передо мной во весь рост, чтобы я восхищенно воскликнул: «Ну и ну!», словно узрел картину Пикассо. Я, преподаватель основ литературной и художественной критики, курс которого она только что прослушала; я, ведущий воскресного утреннего обозрения новостей культуры на канале Пи-би-си, я, едва ли не самый авторитетный эксперт в части того, что стоит смотреть на телеканалах, транслируемых в Нью-Йорке, какую классическую музыку слушать, какие книги читать, — я воспринимал Консуэлу как произведение искусства, обладающее всей присущей подлинным шедеврам магической аурой. Да, повторяю, я видел в ней не человека, наделенного творческими способностями, но продукт творчества, произведение искусства, шедевр. И ничего загадочного в этой фетишизации для нее не было, ничего непостижного ее уму, ей достаточно было оказаться рядом со мной, достаточно было попасться мне на глаза, и ее тут же накрывала (и придавала ей значимости) волна моего поклонения. Самопознания, да и какой бы то ни было рефлексии, от нее не требовалось, мы же не ждем самопознания от скрипичного концерта, которым заслушались, или от лунного серпа, которым залюбовались. Вот для этого-то я ей и понадобился, на это-то и сгодился: я стал субъектом наблюдения Консуэлы над самой собою. Я стал котом, жадно засмотревшимся на золотую рыбку. Только в нашем с Консуэлой раскладе кот оказался беззубым, а рыбка, наоборот, зубастой.
Ревность. Вот уж отрава! И ревность, ничем не спровоцированная. Ревность, даже когда она говорит, что идет на каток с восемнадцатилетним братом. Может быть, именно ему суждено стать тем, кто ее у меня похитит? С этой маниакальной одержимостью совершенно теряешь голову, особенно если уже угодил в водоворот и к тому же твоя подруга моложе тебя чуть ли не втрое. Я паниковал, если мне не удавалось поговорить с ней по телефону хотя бы раз в день, но и после такого разговора, едва повесив трубку; тут же принимался паниковать снова. В моем прошлом бывали женщины, требующие от партнера регулярных — как минимум, ежедневных — звонков; они звонили, дозванивались и тут же требовали перезвонить; и каждая из них мне моментально надоедала, и я старался избавиться от нее как можно быстрее. И вот я сам оказался в смехотворной роли человека, категорически настаивающего на том, чтобы созваниваться каждый день. Но дело не только в этом. Почему в ходе этих бесед я постоянно осыпаю ее комплиментами? Почему без устали твержу о том, что она само совершенство? Почему все время чувствую, что говорю явно не то, что нужно? Я не понимаю, как она ко мне относится; я не понимаю, как она относится к чему угодно другому; непонимание и смятение заставляют меня произносить слова, звучащие напыщенно или фальшиво (даже на мой собственный слух), так что в конце концов когда я вешаю трубку, то не питаю к Консуэле иных чувств, кроме с трудом сдерживаемого раздражения. Однако редкий день мне достает силы воли удержаться от неминуемого звонка, от непременного разговора, от неизбежных комплиментов, которые звучат и напыщенно, и фальшиво, от раздражения на Консуэлу, которая, сама того не ведая, доставляет мне такие страдания. А ведь на самом деле все еще хуже. Я не могу прекратить вести себя так, как веду, и собственное поведение меня буквально бесит. С Консуэлой я не чувствую себя настолько властным и волевым человеком, чтобы не пойти вразнос, меж тем она не бросает меня, пожалуй, как раз из-за моих исключительных волевых качеств и прирожденной властности.
Ночами, проведенными без нее, я терзался мыслями о том, где она и чем ей может взбрести в голову заняться. Но даже если она, проведя весь вечер со мной, уезжала к себе, мне все равно было не до сна. От нее остается слишком сильное послевкусие. Посреди ночи я сажусь в постели и плачущим голосом взываю: «Консуэла Кастильо, оставь меня в покое!» С меня довольно, внушаю я себе. Встань, поменяй простыни, еще раз прими душ, избавься от ее запаха, избавься же наконец от нее самой! Иначе пропадешь. Ваши отношения превратились в бесконечную изнурительную тяжбу. Где радость обладания, где чувство полного удовлетворения? Если она твоя, то почему ты не можешь сделать ее своей? Даже добившись всего, что тебе нужно, ты все равно не получаешь всего, что нужно. Мир не приходит на смену нашей вечной войне и никогда не придет! Не придет из-за разницы в возрасте и полярности устремлений. Из-за разницы в возрасте я, утоляя любовный голод, никак не могу утолить его. Но разве со мной не случалось такого и раньше? Нет, не случалось. Раньше мне еще никогда не было шестидесяти двух. А сейчас я уже вышел из той фазы жизни, в которой искренне веришь, что для тебя нет ничего невозможного. Однако я прекрасно помню, как оно тогда было. Ты замечаешь красивую женщину. Ты замечаешь ее с расстояния чуть ли не в километр. Ты приближаешься к ней и спрашиваешь: «А кто ты, грубо говоря, такая?» А потом вы ужинаете, ну и так далее. И в этой фазе ты не тревожишься ни о чем. Допустим, ты садишься в автобус. А там уже сидит девица, причем такая роскошная, что никто не отваживается к ней подсесть. И сидит такая вот Мисс Вселенная, а место рядом с нею пустует. И ты спокойно подсаживаешься. Но сейчас все не так, и никогда уже больше не будет так — так безмятежно, так мирно. Меня, скажем, беспокоило то, что она разгуливает в этой чертовой блузке. Снимает, придя куда-нибудь, жакет, а под ним — блузка. Сними вдобавок и блузку, и взору каждого предстанет само совершенство. Какой-нибудь молодой кобель увидит ее и уведет у меня. Уведет у меня, у человека, который пробудил ее к жизни, который вдохнул в нее эту победительную самоуверенность, который стал катализатором ее развития и который, оказывается, размял и разогрел ее именно для него!
А откуда мне было знать, что какой-нибудь молодой кобель обязательно уведет ее? Да я ведь и сам был когда-то молодым кобелем и непременно именно так и поступил бы!
В молодости я не был столь уязвим. Другие мужчины рано становятся ревнивцами, но меня Бог долгое время миловал. Я глядел сквозь пальцы на эвентуальные шалости своих подруг, зная, что всегда могу пустить в ход многократно проверенное средство — сексуальную доминацию. И, конечно же, ревностью вымощена дорожка, ведущая к аналою. Иной ревнивец решает: «Нет, она не должна достаться никому другому! И мне известно, как этого добиться. Я на ней женюсь! Оплету ее, так сказать, узами брака, и она уже никуда от меня не денется». Супружеские узы и впрямь избавляют от ревности. Вот почему столько мужчин — и с такой готовностью — на это идут. Будучи не уверены в партнерше, они хотят подстраховаться и считают брачный контракт именно что страховым полисом.
Как мне удержать Консуэлу? Мысль сама по себе унизительная, однако деваться от нее было некуда. Разумеется, я не собираюсь привязывать ее к себе предложением руки и сердца, но какие еще могут найтись аргументы у человека моего возраста, не желающего расставаться с молодой любовницей? Что еще в силах я предложить в молочно-медвяном царстве построенной на рыночных взаимоотношениях любви? Вот тут-то и начинается порнография. Порнография ревности. Порнография саморазрушения. Я побежден, я повержен, однако мое бесповоротное поражение произошло за рамками всеобщей картины. А что, собственно, выводит меня за эти рамки? Мой возраст. Незаживающая рана возраста. Классическая порнография заводит тебя минут на пять, максимум на десять, после чего начинает — пусть и против твоей воли — смешить. Только в моем случае образы, попавшие в порнографическую картинку, оказались чрезвычайно мучительными. Заурядная порнография представляет собой эстетизацию ревности. Мучений ею не предусматривается. И, кстати, почему, собственно говоря, эстетизацию? Почему не анестезацию? Фу, заговариваюсь… Почему не анестезию? Договоримся, пожалуй, что заурядная порнография представляет собой и эстетизацию, и анестезию ревности. Заурядная порнография строится на фрейдистском замещении. Она есть разновидность искусства, правда, искусства, подобно небезызвестному ангелу, падшего. Порнография не просто спектакль, но спектакль на редкость неискренний. Ты хочешь девицу из порнофильма, но не ревнуешь ее к тому, кто ее имеет, потому что идентифицируешь себя с ним. Ситуация, конечно, несколько загадочная, но уж такова власть искусства, даже искусства падшего. Порноартист становится твоим полномочным представителем, поэтому ты не страдаешь и не ревнуешь, а, напротив, извлекаешь из зрелища удовольствие. Заурядная порнография не несет страдания, потому что она превращает тебя из соглядатая в незримого соучастника, тогда как порнография, которой предаюсь я, подразумевает истинно адские мучения. В моей порнографии зритель ассоциирует себя не с исполнителем полового акта, не с тем, кому все в результате и обламывается, но с человеком, которому не достается ровным счетом ничего, с человеком, у которого отнимается, с человеком, у которого все уже отнято.
