— Папа! А куда мы едем?
— В Онор #233;,-ответил Мейкон.
Магдалина, именуемая Линой, еще ниже опустила чулки.
— Это на озере? А что там? Там же никого и ничего нет.
— Там загородные участки на берегу. Твои отец хочет взглянуть на них, Лина. — Руфь взяла себя в руки и опять вступила в разговор.
— А зачем? Там только белые живут, — сказала Липа.
— Там не всюду белые живут. Есть и пустые участки. Незастроенные. На той стороне, если проехать немного подальше. Там можно разбить участки для цветных. Построить летние домики. Ты понимаешь, что я имею в виду? — Мейкон взглянул в зеркальце на лицо дочери.
— Но кто там будет жить? Цветные ведь не могут иметь два дома сразу, — возразила Лина.
— Преподобный Коулс может, и доктор Синглтон, — заметила Коринфянам.
— И еще этот адвокат… забыла, как его фамилия? — Руфь поглядела на Коринфянам, но та молчала.
— А еще, наверное, Мэри. — Лина засмеялась. Коринфянам устремила на сестру холодный взгляд.
— Папа не станет продавать участок официантке. Папа, неужели ты позволишь нам жить рядом с официанткой?
— Но если ей принадлежит этот участок, Коринфянам, — сказала Руфь.
— Мне все равно, что ей принадлежит. Кто она такая - вот что важно. Да, папа? — В поисках поддержки Коринфянам повернулась к отцу.
— Ты слишком быстро едешь, Мейкон. — Руфь упиралась носком туфли в пол.
— Если ты не прекратишь учить меня водить машину, то отправишься домой пешком. Я не шучу.
Магдалина, именуемая Линой, наклонилась вперед и положила на плечо матери руку. Руфь молчала. Мальчуган брыкнул ногой.
— Прекрати! — сказал Мейкон.
— Мне нужно в туалет, — ответил сын. Коринфянам схватилась за голову:
— О господи!
— Но ты же был там, перед тем как мы вышли, — сказала Руфь.
— Мне нужно! — В его голосе послышались плаксивые нотки.
— Ты уверен? — спросила мать. Он посмотрел на нее. — Пожалуй, придется остановиться, — сказала, ни к кому не обращаясь, Руфь. Она мельком глянула в окно — городские улицы остались позади.
Мейкон ехал, не снижая скорость.
— А себе мы тоже купим участок на берегу или ты просто продаешь землю?
— Я ничего не продаю. Собираюсь купить и сдавать ее в аренду, — ответил дочери Мейкон.
— Ну, а мы сами…
— Мне нужно выйти, — снова перебил малыш.
— …тоже будем там жить?
— Возможно.
— Одни? Или кто-то еще? — с любопытством спрашивала Коринфянам.
— Не могу сказать. Но через несколько лет… скажем, лет через пять, а может, десять, многие цветные разбогатеют так, что смогут покупать себе там участки. Многие, попомни мое слово.
Магдалина, именуемая Линой, глубоко вздохнула.
— Вон там можно было бы остановиться, папа. А то он напрудит на сиденье.
Мейкон посмотрел на нее в зеркальце и замедлил ход.
— Кто с ним выйдет? — Руфь нерешительно взялась за ручку двери.
— Только не ты, — сказал ей Мейкон.
Руфь подняла глаза на мужа. Хотела что-то сказать, но промолчала.
— И не я, — это заявила Коринфянам. — У меня туфли на высоких каблуках.
— Пошли, — вздохнула Лина. Они вышли из машины, маленький мальчик и взрослая сестра, и скрылись среди деревьев, которые подступали в этом месте к самому шоссе.
— Так ты в самом деле думаешь, в нашем городе есть много цветных — я говорю о приличных людях, — которые бы захотели купить там участок?
— Им совсем не обязательно жить в нашем городе, Коринфянам. В летний домик можно ездить на машине. Белые всегда так делают. — Мейкон побарабанил пальцами по рулю — он не выключил мотор, и руль слегка подрагивал.
— Негры не любят воду, — хихикнула Коринфянам.
— Полюбят, когда она станет их собственностью, — сказал Мейкон. Он выглянул в окно и увидел, как из-за дерева показалась Магдалина, именуемая Линой. В руке она держала большой и яркий букет цветов, но лицо было сердито насуплено. На подоле ее голубого платья темнели мокрые пятна, похожие на следы от пальцев.
— Он меня обрызгал, — сказала она. — Он меня обрызгал, мама. — Она чуть не плакала.
Руфь сочувственно причмокнула языком. Коринфянам засмеялась:
— Я же говорила, негры не любят воду.
Мальчик сделал это не нарочно. Лина отошла в сторонку и стала рвать цветы, потом вернулась, а он, хотя еще и недоделал, быстро повернулся, услыхав у себя за спиной звук шагов. Так уж он привык — он все время был сосредоточен на том, что происходит у него за спиной. Словно будущего для него не было.
Но если будущее так и не объявилось, зато раздвинуло свои пределы настоящее, и малыш, так неуютно чувствовавший себя в «паккарде», пошел в школу и в возрасте двенадцати лет встретил мальчика, который не только освободил его от наваждения, но и привел в дом женщины, связанной с его будущим, в такой же мере как и с прошлым.
Гитара сказал, что он ее знает. Даже был у нее в доме.
— Ну и как там? — спросил Молочник.
— Свет… прямо глаза слепит, — сказал Гитара. — Свет и все коричневое. А еще запах.
— Скверный запах?
— Не знаю. Ее запах. Узнаешь сам.
Все невероятные и в то же время вполне правдоподобные истории о сестре его отца, о женщине, к которой отец запретил ему даже подходить близко, вскружили голову обоим мальчуганам. И тому и другому хотелось немедленно, сейчас же все узнать — у них и право есть все выяснить, и причина. Если на то пошло, Гитара с ней знаком, а Молочник — ее племянник.
Она сидела на ступеньке своего дома, широко расставив ноги, одетая в длинное черное платье с длинными рукавами. Голова у нее тоже была повязана чем-то черным, и единственным ярким пятном — они заметили его еще издали — был апельсин, который она чистила. Она вся состояла из острых углов, вспомнил он впоследствии, — колени, локти. Стопа одной ноги нацелена на восток, второй — на запад.
Потом, когда они подошли ближе и смогли разглядеть медную коробочку, прицепленную к мочке ее уха, Молочник понял, что и эта странная серьга, и апельсин, и нелепое черное одеяние так притягивают к ней, что перед этой притягательной силой пасуют и все предостережения, и отцовская мудрость.
Гитара заговорил первым: он был постарше, ходил уже в среднюю школу, и в отличие от приятеля ему не нужно было преодолевать себя и делать над собой усилие.
— Э-эй! — сказал он.
Женщина окинула мальчиков взглядом. Сперва Гитару, потом Молочника.
— Что это за слово ты сказал?
Ее голос звучал мягко, но в то же время что-то как бы постукивало в нем. Молочник не сводил глаз с ее пальцев, продолжавших чистить апельсин. Гитара усмехнулся и пожал плечами.
— Я хотел сказать: здрасьте.
— Тогда и говори то, что хотел сказать.
— Ладно. Здрасьте.
— Так-то лучше. Что вам нужно?
— Ничего. Мы просто мимо шли.
— Не шли, а пришли — так мне сдается.
— Если вы хотите, чтобы мы ушли, мисс Пилат, мы уйдем, — негромко проговорил Гитара.
— Я-то ничего не хочу. Это вы чего-то хотите.
— Мы хотим спросить у вас про одну вещь. Гитара сбросил напускное безразличие. Прямота этой женщины требовала и от него, чтобы в разговоре с ней он высказывался определенно и точно.
— Спроси про эту вещь.
— Кто-то сказал, у вас нет пупка.
— Это и есть твой вопрос?
— Да.
— Что-то непохоже на вопрос. Скорей, похоже на ответ. А ты задай вопрос.
— Он есть у вас?
— Что есть?
— Пупок.
— Нету.
— А куда он девался?
— Понятия не имею. — Она сбросила на подол платья оранжевую кожуру и неторопливо отделила одну дольку. — Теперь, может, мой черед задать вопрос?
— Само собой.
— Кто твой приятель?
— Этот-то? Молочник.
— Он умеет разговаривать? — Пилат проглотила кусочек.
— Да, умеет. Скажи что-нибудь. — Не сводя глаз с Пилат, Гитара подтолкнул Молочника локтем.
Молочник глубоко втянул в себя воздух, задержал дыхание и сказал:
— Э-э… эй!
Пилат засмеялась.
— Из всех неповешенных негров вы, наверное, самые тупые. И чему вас только в школе учат? «Э-эй!» кричат овцам и свиньям, когда их куда-то гонят. А если ты человеку говоришь «э-эй!», ему бы надо встать да треснуть тебя хорошенько.
Он вспыхнул от стыда. Вообще-то он ожидал, что ему будет стыдно, но не так, а по-другому: он думал, он сконфузится, конечно, это да, но такое ему в голову не приходило. Ведь все же не он, а она — грязная, уродливая, нищая пьяница. Чудачка тетка, из-за которой его изводили одноклассники и которую он ненавидел, ощущая, что каким-то образом он сам в ответе за ее уродливость, за нищету, за грязь, за пьянство.
И вдруг оказывается, это она насмехается над ним, над его школой и учителями. И хотя у нее в самом деле совершенно нищенский вид, взгляд у нее совсем не такой, как бывает у нищих. И не грязная она вовсе; неряшливая — да, но не грязная. Лунки ногтей как слоновая кость. Кроме того, или он совсем уж ничего не смыслит, или эта женщина абсолютно трезва. Разумеется, красивой ее никак не назовешь, но он чувствовал, что мог бы смотреть на нее целый день: на ее пальцы, обчищающие апельсиновые дольки, на ежевичные губы, словно накрашенные темной помадой, на эту странную серьгу… Женщина встала, и он чуть не вскрикнул. Он увидел, что она ростом с его отца, а он сам глядит на нее снизу вверх и плечи у него гораздо ниже, чем у нее. Платье же ее казалось таким длинным, лишь пока она сидела; на самом деле оно только прикрывало икры, и сейчас, когда она стояла, он видел незашнурованные мужские ботинки и серебристо-коричневую кожу на лодыжках.
