Ощущая только пляску, бешеную пляску в кишках и аортах, и, приплясывая зубами, он длинно ухмыльнулся и захихикал:
– Так и будешь – целка!
Вскочил и с грохотом откинул стул. Побежал по ступенькам к выходу. Выпал на волю.
Он шагал по черной улице. Свобода была везде. В шорохах травы газонов. В мандариновом блеске огней. В жажде, которая при быстрой ходьбе стесняла горло. Слава тебе, городская свобода! Размазать жертву до грязи, а грязь до пыли, а пыль стереть щеткой с остроносого ботинка…
– Зачем ты обидел Лялю? – требовательно спросил Мусин.
– Чем я ее обидел?
– Не знаю и знать не хочу. Но она отказывается ходить к нам на собрания, пока ходишь ты. Послушай, старик, у тебя есть неделя: либо – мири тесь, либо извини… Ляля нам важнее тебя. Андерстенд?
И голубой попугай серьезно глянул на Степана смышленым глазком.
Степан, ухмыльнувшись, отошел. Впрочем, и Ляля отдалилась от либералов.
Они оба отошли от них, кто куда, пухлые, темные, похожие на сестру и брата.
Дальше жизнь либералов Степа наблюдал уже со стороны.
Мусин много путешествовал.
Например, он прилетел в Брюссель. Его приняли в штаб-квартире НАТО, милитаристском блестящем сооружении, утопающем в загородных лугах и рощах. Чирикали пташки. Воздух был сладок. По всему периметру территорию НАТО опутывала колючка. В стеклянном пуленепробиваемом стакане Илюша сдал мобильник камуфлированному негру с холодным, презрительным очертанием губ.
Он полдничал в гулкой натовской столовой, где все занимались самообслуживанием. Выбрал фруктовый салат, замещающий алкоголь. Хрустел семечками киви и клубники, вертелся, хмыкал, подмигивал каким-то военным за соседними столиками, диатезно раскрасневшийся.
Он был в горах, на диком западе Украины. Вершина горы представляла собой прямоугольную площадку. Посередине высился двухметровый деревянный крест, обвязанный черными, красными, желтыми и голубыми лентами.
Белый вертолет спикировал у склона последней вершины. Илья поскакал навстречу. Президент Украины двигался вверх, опираясь на палку, стремительный и грубый, как паромщик, который с багром идет против течения. Лицо президента было щербатым, пот едко посверкивал в щербинах. Вокруг – дети, флаги, цветы…
– Привет вам из Москвы! – набравшись духу, выкрикнул Мусин.
Президент остановился и протянул тяжелую лапу. Угрюмо-ласково просипел:
– Надо это отметить!
Подоспели пластиковые стаканчики, забулькала горилка. Илья затравленно озирался. Он не знал, что делать. Он же не пьет!
– Москаль – тоже людина, – громыхнул кто-то.
Илья быстро чокнулся, поднес стаканчик к губам, наклонил, притворяясь, что отпивает. И выскочил из процессии. Президент двигался дальше и выше. Мусин выплеснул. Под ногой метнулась обожженная ящерица. Он поднял камень, схоронил стакан, и накрыл камнем. Раздался звук пластмассового поцелуя.
Он поехал в город Краснокаменск, неподалеку от границы с Монголией, прихватив с собой пяток мальчишек-активистов, блондинку Машу и чемодан, набитый театральным инвентарем.
Зябко и сухо. Пригород. Бескрайняя степь. Длиннющие, уводящие глубоко под степь урановые рудники. Здесь находилась зона. Облучаемая урановой радиацией и продуваемая песочным ветром. В зоне работал на швейной машинке бывший олигарх. Его посадили за то, что он сунулся в политику, подкидывал деньги оппозиции. Теперь он работал на машинке, благообразный мужчина с той горькой интонацией лица, в которой было так много иронии над собой и над судьбой голубого шарика, обреченного однажды замерзнуть и лишиться жизни. Он работал, опустив серые веки. Лишь иногда вскидывался, раздосадованный тем, что швейную машинку опять заело, и глаза его наполнялись жестоким звездным огнем.
Каменный забор. Железные ворота. Деревянные вышки. Изнутри лагеря тек дым, переваливал за стену и уплывал к степям. Запах костра. Неужели жгут бывшего олигарха и они опоздали?
Маша в сто первый раз посмотрелась в зеркальце, проводя пудреной подушечкой поверх прыщиков и песчинок, и захлопнула косметичку.
Щелкнул чемодан.
Из чемодана проворные руки похватали черные фуражки, черные ватники с белыми номерами на спинах, спортивные штаны. Взамен в чемодан полетели обычные гражданские тряпки.
Маша схватила бумажную трубу плаката и распахнула у себя на груди:
– МЫ ТОЖЕ ЗЭКИ!
Илья приложил к губам мегафон и заскандировал.
Его лозунги подхватили голоса.
– Мы с тобой! Мы хотим к тебе! На свободе как на зоне! На свободе как на зоне! – закричали ребята, переодетые в форменные одежды лагерных обитателей.
Зона засекла и увидела их при первом же приближении, но чего-то ждала, может санкций сверху.
Через полчаса железные ворота распахнулись, выпуская взвод бегущих солдат, среди которых выделялись злорадно искаженные бурятские физиономии.
– Чиво хотим? – фыркнул старшой, узкоглазый дедок в массивной фуражке с кокардой.
– Свободы, – нашелся Илья.
– Ой, блин. Собак позвать, чиво ли? Никак беглые? – Дед протирал свои глазенки, делая их еще косее, и с недоверием всматривался. – Ой! Дожили! Вы кто? Да вы беглые, бля! – внезапно озверевшим голосом крикнул он. – Вали их!
Солдаты того и ждали.
Еще через полчаса Маша одиноко сидела на чемодане, жевала бутерброды с сыром и запивала чаем из термоса.
Мусин и его активисты, побитые, маршировали маленьким строем на площадке между бараками и что есть мочи распевали песню Бременских музыкантов, обычную для образцовой колонии:
Наша крыша – небо голубое!
Наше счастье – жить такой судьбою!
В рабочем бараке стрекотали машинки. Бывший олигарх гордо держал голову, оторвавшись от шитья, и глаза его заливало ослепительное безумие.
Мы свое призванье не забудем!
Смех и радость мы приносим людям!
Поющий отряд вылетел из ворот. Маша радостно вскочила с чемодана.
А как же, спросите вы, как же те, кто был создан специально, чтобы утихомирить бунтовщиков? Они не дремали. Мусин сначала казался безвредным. Попугай-путешественник. Но после акции под Краснокаменском его словно впервые заметили. Признали за врага. И решили успокоить.
На дальневосточном острове случился очередной варварский акт дедовщины. Замучили срочника-первогодка. Общество обсуждало яркие подробности жуткого убийства, дымные кроваво-бурые кишки были вывалены в прессу. И вновь Илья придумал театральный ход. Хотя самому ему служба не грозит (откосил из-за больного сердца), он обреет себе голову в знак солидарности с призывниками.
Как на зло, погода испортилась. Вода хлестала с низких небес. Двадцать моментально намокших активистов выстроились в центре Москвы у Министерства обороны. Илья понимал, что отступать поздно. Маша достала из лакированной сумочки опасную бритву и тюбик крема. Густо выдавила другу на хохолок. Энергично, круговыми движениями растерла. Голова Мусина заклубилась седой пеной.
– Мир, а не война! Армия – отстой! – закричали пикетчики. – Долой призыв!
Маша взмахнула бритвой, шелковый черный локон полетел в лужу.
– Долой призыв!
И тотчас локон распался на отдельные волоски, которые заскользили по городу, уносимые потоками воды.
Локоны падали обреченно.
Илья ощутил укол в сердце, будто кто-то сейчас колдует над его восковой фигуркой. Как будто в этом обряде пострижения заключен тайный смысл – проститься с самим собой, отбросить прежние забавы, повторить погребальный ритм плачущей погоды.
Тем временем за происходившим следили. На Мусина смотрели четверо из-за темных стекол черной «Волги», припаркованной рядом.
Все четверо были негры.
Они плохо понимали в политике, но они ненавидели уличных фашистов за то, что те убили их чернокожего сокурсника, соседа по общаге.
Эти негры обратились в правительственную организацию молодежи, вращая белками глаз, надеясь, что им подскажут, где искать фашистов, чтобы с ними расквитаться.
Фашисты? Ау, фашисты!
Неграм указали на шоу, которое готовит Мусин. Мол, парень решил публично обриться, стать скинхедом. Вот из-за таких уродов и убивают ваших соплеменников из Замбии и Камеруна!
Следуя обычаю, Илья и Маша, ласково обнимаясь, сказали активистам: «Пока!» – и загрузились в вагон метро. Но лишь за тем, чтобы на следующей остановке сказать: «Пока!» уже друг другу. Илья вышел и поехал в обратную сторону.
Он еще рассмеялся, когда вслед за ним, ловкие, как баскетболисты, выскочили из вагона четыре черных парня.
Им было с ним по пути.
Мусин трясся в вагоне и смотрел на них, наслаждаясь их мощью, суровыми каменными лицами, широко дышащими ноздрями. Он вспоминал НАТО и негритоса в камуфляже, которому на входе сдал на время свою любимую штучку – скользкий тяжеловатый мобильник.
Голова у Мусина чесалась и зудела. «Негры, – клубились туманные мысли. – Правильно, что не ездят поодиночке. Ведь одному негру ездить опасно! Слишком много фашистов развелось! Какой все-таки позор – фашисты в стране, победившей фашизм!»
