Дерево и вата
Имелось два вида обуви: резиновые галоши — это была мечта — и деревянные ботинки — катастрофа. Из дерева у них изготавливалась лишь подошва, дощечка толщиной в два пальца, а на верх шла серая мешковина, отороченная по краю тонкой полоской кожи. Мешковина крепилась к подошве гвоздиками, забитыми по контуру в кожаную полоску. Поскольку по прочности мешковина уступает гвоздям, она непрестанно рвалась, и начиналось это у пяток. Ботинки были высокими и имели люверсы для шнуровки, но шнурки отсутствовали. Мы шнуровали тонкой проволокой, концы которой потом скручивали вместе и загибали. Возле люверсов мешковина тоже через несколько дней расползалась.
Пальцы в деревянных ботинках не гнулись. И ноги волочились — от земли не оторвать. От постоянного шарканья немели колени. Когда подошвы возле пяток отрывались, наступало облегчение: пальцам на ногах становилось вольней, и колени сгибались лучше.
Правую ногу от левой деревянные ботинки не отличали, а размеров было всего три: малый, огромный и — довольно редко — средний. В каптерке ты выискивал в куче деревяшек с мешковиной два ботинка одинакового размера. Беа Цакель, возлюбленная Тура Прикулича, властвовала над нашей одеждой. Кое-кому она помогала выудить крепко сколоченную пару. Когда рылись другие, она лишь, не наклоняясь, придвигала свой стул ближе к куче и следила, чтоб чего не украли. Сама она носила хорошие кожаные полуботинки, а в мороз — валенки. Если нужно было пройти по грязи, то надевала поверх валенок галоши.
Лагерное начальство рассчитывало, что деревянные ботинки мы протаскаем полгода. Однако через три-четыре дня ткань возле пяток отдиралась. Каждый пытался исхитриться, чтобы дополнительно как-нибудь выменять галоши. Они были упругие, легкие и всегда на четыре пальца больше ступни. В галошах хватало места для нескольких портянок, намотанных одна на другую. Портянки у нас были вместо носков. Чтобы ноги на ходу не выскочили, галоши обматывали проволокой, просунув ее под подошву. Сверху, на подъеме, проволоку закрепляли. Место, на которое приходилась скрутка, было невралгической точкой, здесь ногу всегда натирало до крови. Отсюда начиналось обморожение. Всю зиму галоши, как и деревянные ботинки, примерзали к портянкам. А портянки примерзали к коже. Галоши были еще холоднее деревянных ботинок, но носились они не один месяц.
Рабочая одежда — она же лагерная, другой и не было, только эта униформа интернированных — выдавалась тоже на полгода. Мужская от женской ничем не разнилась. Помимо деревянных ботинок или галош к ней относилось: исподнее, ватная спецовка, рабочие рукавицы, портянки, постель, полотенце и кусок мыла, отрубленный от мыльного бруса и сурово пахнущий щелочью. Мыло обжигало кожу, от ран его следовало держать подальше.
Исподнее было из небеленого полотна: подштанники длинные, с завязками на поясе и у щиколоток, — одна пара; подштанники короткие, с завязкой, — одна пара; рубаха нижняя, с завязкой, — одна, одна на всё про всё: семисезонно-нательно-верхняя и каждодневно-выходная.
Стеганая — как одеяло с продольными валиками — ватная спецовка называлась фуфайка. Ватные штаны с вшитым клином для толстяков и завязками у щиколоток сужались книзу. Пуговица только на поясе, справа и слева — прорезные карманы. Сама куртка имела форму мешка. У нее был стоячий воротник, именовавшийся рубашечным, на рукавах — манжеты с пуговицей у запястья, ряд пуговиц спереди, а по сторонам — два нашитых четырехугольных кармана. Мужчинам и женщинам полагался одинаковый головной убор: ватная стеганая шапка с «ушами», которые соединялись завязкой.
Цвет у фуфайки был серый с синим или зеленым отливом — как получилось при покраске. Стоило поносить неделю, и одежда задубевала от налипшей грязи, а на работе она становилась бурой. Фуфайка — удобная одежда, самая теплая для сухой зимы, когда на улице жжет мороз и пар от дыхания застывает на лице. Да и в разгар лета просторная фуфайка дает воздуху возможность легко под ней циркулировать и высушивать пот. Но в сырую погоду фуфайка — мучение. Вата, впитавшая дождь или снег, не просыхала неделями. У тебя стучали зубы, и уже к вечеру наступало переохлаждение. В бараке на 68 топчанов — где 68 интернированных и 68 их ватных мундиров, 68 шапок и 68 пар обувки вместе с портянками — клубился мутный пар. Мы лежали без сна, уставившись в казенный желтый свет, словно там происходило таяние снега. И в этом таянии — ночной смрад, который укрывал нас лесной землей и прелыми листьями.
Вместо того чтобы вернуться в лагерь, я после работы пошел попрошайничать в деревню, к русским. Дверь УНИВЕРМАГА стояла открытой, в магазине никого не было. Продавщица, склонившись над зеркалом для бритья, поставленным на прилавок, искала у себя в голове вшей. Из проигрывателя, рядом, неслось: таа-та-та-та-тааа. Это я слышал у нас дома по радио — Бетховен сопутствовал военным сводкам.
Еще в 1936 году мой отец ради Олимпийских игр в Берлине купил «Блаупункт» с зеленым кошачьим глазом. «В наше захватывающее время…» — сказал он. Приемник оправдал себя: позже наступило еще более захватывающее время. Позже, через три года. Было начало сентября, и снова пришло время холодных огуречных салатов на веранде. На угловом столике стоял «Блаупункт», рядом на стене висела большая карта Европы. Из «Блаупункта» слышалось «таа-та-та-та-тааа», потом — военная сводка. Отец откидывался назад вместе со стулом, пока не дотягивался до ручки приемника, и усиливал звук. Прерывались разговоры за столом и постукивание ножей и вилок. Даже ветер прислушивался через окна веранды. То, что началось первого сентября, отец называл блицкригом, а мать — Польской кампанией. Мой дед, ходивший юнгой на паруснике в кругосветное плавание из Пулы,[13] был скептиком. Его всегда интересовало: а что по такому поводу думают англичане? По поводу Польши он предпочел положить себе еще ложку салата и промолчать. Бабушка сказала, что обед — дело семейное и политика из радио здесь ни при чем. В пепельнице возле приемника лежали булавки с разноцветными головками, к ним мой отец — он был учителем рисования — приделал красные треугольники победных флажков. Восемнадцать дней отец передвигал флажки по карте в восточном направлении. Потом, как выразился дед, Польше пришел конец. И флажкам — тоже. И — бабьему лету. Бабушка выдернула флажки из карты Европы и избавила от них булавки, которые снова сложила в шкатулку для шитья. А «Блаупункт» переселился в родительскую спальню. На рассвете ко мне долетали через три стены позывные мюнхенского радио. Передача называлась «Утренняя гимнастика», пол в комнате начинал ритмично подрагивать. Родители делали упражнения под руководством преподавателя гимнастики из «Блаупункта». Меня — поскольку я был чересчур толстым, а мне следовало стать подтянутым — заставили ходить раз в неделю на частные уроки к преподавателю гимнастики для инвалидов.
Вчера на плацу к нам обратился специально прибывший офицер в большой, как столовская миска, зеленой фуражке. Он ратовал за мир во всем мире и за ФРУНТКУЛЬТУРУ. Тур Прикулич не посмел его прервать, он просто стоял рядом, склонившись, как минисгрант, а после кратко изложил нам суть. Фрунткультура закалит нам сердца. А в наших сердцах бьется сердце советских республик. Она укрепит мощь рабочего класса. По воле партии и благодаря развитию фрунткультуры Советский Союз расцветет на благо советского народа и дела мира. Аккордеонист Конрад Фонн, земляк Тура Прикулича, объяснил мне, что немецкое «у» в русском — «и». А речь идет о физической культуре,[14] и она, дескать, большая сила. Офицер и слова жевал, и, должно быть, вообще ляпнул не то, а Тур не осмелился его поправить.
Эта ФРУНТКУЛЬТУРА была мне знакома по инвалидной гимнастике и школьным «народным четвергам». Нас, гимназистов, обязывали посещать по четвергам «товарищеские вечера».[15] Проводили муштру на школьном дворе: лечь, встать, влезть на забор, присесть, лечь, руки согнуть, встать. Нале-во, напра-во, шагом марш, за-пе-вай. Вотан, викинги, сокровищница германских баллад. По субботам или воскресеньям — обязательные загородные походы. В кустарнике на склонах холмов мы обучались маскироваться ветками, ориентироваться по собачьему лаю и крику сыча. Еще играли в военные игры. Предплечье обвязывали красной или синей шерстяной ниткой. Если сорвал с руки у противника шерстяную нитку — значит, убил. Того, у кого шерстяных ниток набиралось больше, чем у других, объявляли героем, на грудь ему цепляли кроваво-красную ягоду шиповника.
Однажды я просто пропустил «народный четверг». Правда, не так уж просто. В ту ночь произошло сильное землетрясение. В Бухаресте обрушился жилой дом и похоронил под обломками много людей. В нашем городе обвалилось лишь несколько труб на крышах, а у нас в доме упали на пол две трубы, отходящие от печи. Я решил этим воспользоваться как предлогом. Учитель физкультуры ни о чем меня не спросил, но, вероятно, на мои мозги оказала воздействие гимнастика для инвалидов. В собственном своеволии мне виделось доказательство того, что я и в самом деле инвалид.
