— Одно ты должен знать с самого начала, просто на случай, если то, что между нами произошло, не закончится уже завтра. У нас нет будущего, это просто короткое приключение, авантюра, и не более того. Поэтому я не собираюсь играть роль банальной разлучницы, заявлять свои права на тебя и устраивать истерики. Но я прошу тебя всегда быть со мной честным. Если соберешься дернуть стоп-кран, скажи мне. Только не води меня за нос, прошу.
— Ты явно подготовилась заранее, — улыбнулся Дэвид.
— Да и ты тоже.
— Ты всегда так рассудительна?
— Была бы рассудительной, не лежала бы сейчас с тобой в постели.
— В этом есть резон, — согласился он.
Вот как это началось. И следует признать, с самого начала я старалась относиться к нашей «авантюре» сверхрассудительно. Я понимала, что, сохраняя здравый смысл, оберегаю себя от разочарований и сердечной боли — а что еще можно было ожидать от нашего романа? Однако, к сожалению, нельзя было отрицать очевидного: я влюбилась в Дэвида Генри, и это одновременно приводило меня в восторг и пугало. Потому что главная проблема, когда влюбляешься в женатого мужчину, это…
Ну, пропуск вы можете заполнить сами.
Я понимала, что вынуждена буду играть роль разлучницы и «другой женщины». Точно так же, как оба мы отлично знали — стоит просочиться хоть какой-то информации о нашей связи, достаточно любого слуха, сплетни, и на карьере Дэвида можно будет ставить жирный крест, равно, по-видимому, как и на моей диссертации. («Не исключено, правда, что тебя они будут рассматривать как жертву, — заметил однажды Дэвид, — и позволят консультироваться со своим руководителем».) Это означало, что я не могла — и не стала бы — никому ничего рассказывать. Тем более Саре Кроу, очень аристократичной, даже изысканной, но при этом весьма острой на язык уроженке Новой Англии, диссертация которой была посвящена теме американского пуританства. У Сары, как у истинно светской дамы, были весьма серьезные связи. По воскресным вечерам она устраивала в своей квартире на Брэттл-стрит настоящий салон, где собирались сливки гарвардского общества (да и другие важные персоны, удостоившие Кембридж посещением в выходные). Мы познакомились с ней на симпозиуме, посвященном творчеству Эмили Дикинсон, Сара сочла меня достаточно интересной, и время от времени я стала получать от нее приглашения на ужин. Но она явно была не тем человеком, с которым я вообще могла бы откровенничать.
Но я ничего не рассказала даже Кристи Нэйлор, а уж она была по-настоящему близкой подругой, я познакомилась с ней в первый год обучения в аспирантуре.
Кристи была из штата Мэн; в школе она жутко лоботрясничала и с трудом сумела поступить только в местный университет в Ороно. Однако там она внезапно взялась за ум, добилась заметных успехов в учебе («Главным образом потому, что мужики там были страшные зануды»), окончила университет с отличием и, как и я, получила полную стипендию в Гарварде. Она специализировалась на американской модернистской поэзии, в частности на Уоллесе Стивенсе,[9] коего почитала почти божеством. Она и сама стала пописывать стихи, публикуя их время от времени в небольших журналах и газетах. Ей, называвшей себя «девчонкой из захолустья», а свой городок Люистон в штате Мэн «глубокой задницей Новой Англии», ничего не стоило выкурить в день сорок сигарет или напиться дешевым пивом. Но если вы заводили с ней разговор о музыкально-речевых особенностях «Песен» Эзры Паунда[10] или об использовании пентаметра в «Тринадцати способах видеть черного дрозда» Стивенса, Кристи обнаруживала такую остроту интеллекта, которую иначе как блестящей и не назовешь. Ее научная работа в полной мере соответствовала мастерству тех поэтов, которыми она так восхищалась.
— Моя проблема, — заявила она однажды вечером, когда мы с ней отправились немного выпить, — в том, что, когда дело касается мужчин и искусства, я вечно выбираю самого проблемного и трудного человека из всех имеющихся в наличии.
То, что Кристи была немного полновата — а физические нагрузки и даже самые необременительны диеты воспринимала как проклятие, — придавало ей какое-то особое очарование — интеллектуалка, внешне похожая на неотесанную провинциальную деваху, живущую в автофургоне для бедноты. Такая внешность, впрочем, не помешала заинтересоваться ею некоему весьма лощеному типу по имени Уинтроп Холмс-третий, который за ней так и увивался.
— По-моему, все меня воспринимают как приверженку разнузданного секса, и, в принципе, они почти правы. Мне нравится разнузданность. И психи. А ты, наоборот, прямо святая покровительница самоконтроля, совершенно неспособная распоясаться и набрать хоть чуть-чуть веса…
— Это не зависит от моего желания.
— Да, ты просто астенична, и вдобавок чертовски хорошенькая.
— Едва ли меня можно назвать хорошенькой.
— Ну, разумеется, что ты еще можешь сказать, с твоим-то талантом к самоуничижению. Но ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Дэвид тоже не раз говорил мне об этом, особенно когда замечал, как я хмурюсь, разглядывая себя в зеркале, как будто недовольная тем, что там вижу.
— Я всегда недолюбливала зеркала, — отшучивалась я.
— Была бы ты дурнушкой, — возражал он, — но с твоей-то внешностью Одри Хепберн…
— Ой, я тебя умоляю…
— Даже профессор Готорден — заведующий кафедрой английского языка и литературы — отметил это сходство.
— У меня волосы длиннее, чем у нее.
— Но у тебя те же аристократические скулы, и такая же светящаяся изнутри кожа, и…
— Прекрати сейчас же, — обрывала я.
— Ты не умеешь принимать комплименты, верно? — улыбался Дэвид.
Я им не верю, хотелось мне ответить, но вместо этого я говорила:
— Ты просто необъективен.
— Возможно. И что в этом плохого?
Ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Я взглянула на Кристи и молча мотнула головой.
— В один прекрасный день ты наконец начнешь нравиться себе, — продолжала она… — И тогда, возможно, решишься наложить на лицо хоть немного макияжа и перестанешь одеваться, будто лесник в Скалистых горах.
— Может, у меня такой стиль.
— Может, хватит уже тебе зажиматься и бояться всего на свете. Я хочу сказать, Джейн… да что ж такое, блин, это же последние наши годы в универе. Нам полагается напиваться вусмерть, одеваться как шикарным интеллектуальным сукам и спать с разнузданными и совершенно нам неподходящими мужиками.
— Хотелось бы мне иметь такой вот эпикурейский подход к жизни, как у тебя, — вздохнула я.
— Эпикурейский? Я всего лишь сноб и нимфоманка. Хотя знаешь, что-то мне подсказывает, что парень-то у тебя как раз имеется. Где ты его прячешь?
Я отрицательно покачала головой.
— Почему это мне не верится? — протянула Кристи.
— Не знаю, — ответила я.
— Наверное, потому, что — первое — я просто чую, что есть, есть у тебя тайный любовник, но — второе — ты, черт возьми, так крепко держишь себя в руках, что ни разу его не выдала, потому что — третье — ты по какой-то причине не хочешь, чтобы хоть кто-то узнал его имя.
Я, насколько могла, постаралась сделать непроницаемое лицо, как при игре в покер, и скрыть, что обмираю от ужаса при мысли о том, что подруга, возможно, как-то догадалась про нас с Дэвидом.
— У тебя очень богатая фантазия, — хмыкнула я.
— Ты тайно встречаешься с кем-то на стороне.
— Почему бы нет, ведь я же не замужем…
— Потому что это ты — та, с кем встречаются на стороне, дорогуша.
— Повторюсь, твое воображение меня просто приводит в восторг, но…
— Ну, хватит, Джейн, друг я тебе или нет? И, как твой друг, заслуживаю того, чтобы мне поведали все непристойные подробности… точно так же, как ты знаешь все обо мне.
— Боюсь, мне не в чем отчитываться, нет никаких непристойных подробностей…
— Ты невозможна.
— Да, мне говорили…
Мне и правда много раз говорила об этом мама, когда, будучи подростком, я отказывалась откровенничать с ней о своей личной жизни. Поскольку собственной жизни — помимо нашей общей — у мамы практически не было, ее больно задевало то, что я не хотела делиться с ней переживаниями и предпочитала помалкивать о своих делах. Отчасти это было реакцией на ее потребность быть в курсе всего и везде совать нос — до такой степени, что это становилось невыносимым. Сейчас, разумеется, я вижу, что таким образом проявлялось ее глубокое отчаяние, одиночество и ощущение брошенности, которое возникло у нее после ухода отца. Оставшись без мужа, мама обратила всю свою энергию на меня, вообразив меня Главным Делом Своей Жизни и решив приложить все силы, чтобы я достигла всего, чего не сумела добиться она. Именно поэтому каждая моя отметка в школе, каждое домашнее задание, любая книга, которую я читала, фильм, который я посмотрела, и каждый мальчик, хоть раз пригласивший меня погулять (таких было немного), стали объектом ее пристального интереса.
