— Ах, Карл, я прямо так и слышу эхо вашего любимого провидца доктора Фрейда, который тоже убедительно пишет — и тоже ныряет в классиков, всегда выныривая на поверхность с сочной цитаткой!
— Меа culpa[23]. Признаю, что его идеи кажутся мне все более и более разумными. К примеру, вы только что сказали, что продано сто тысяч экземпляров чемберленовской антисемитской книжонки. Целый легион читателей! И многие ли из них выбросили ее из головы, как это сделали вы? А сколько таких, кто зажегся ею, как Розенберг? Почему одна и та же книга вызывает такую палитру реакций? В читателе должно быть что-то, что побуждает его набрасываться на книгу и принимать ее целиком. Его жизнь, его психология, его образ себя. Должно существовать нечто, блуждающее глубоко в сознании (или, как говорит этот Фрейд, — в бессознательном), что заставляет такого читателя влюбляться в такого писателя.
— Благодатная тема для нашей следующей дискуссии за ужином! А тем временем мой студент Розенберг, как я подозреваю, мечется и потеет там, за дверью. Что будем с ним делать?
— Да, нам обоим хотелось бы от этого увильнуть. Но мы обещали ему задания и должны придумать их. Как считаете, может быть, мы слишком много на себя берем? Да и есть ли хоть какая-то возможность назначить ему такое задание, которое оказало бы на него положительное влияние за те немногие недели, что у нас остались? Кроме этого его фантазма «истинного немца», я вижу в нем столько горечи, столько ненависти ко всем и вся! Думаю, нам надо переключить его с бесплотных идей на нечто осязаемое, что-то такое, что он мог бы потрогать руками.
— Согласен. Труднее ненавидеть личность, чем расу, — подтвердил герр Шефер. — Есть у меня одна мысль. Я знаю одного еврея, к которому он должен быть неравнодушен. Давайте-ка позовем его обратно, и я начну с этого.
Секретарь директора Эпштейна убрал чайный прибор и привел Альфреда, который вновь занял свое место на другом конце стола.
Герр Шефер неторопливо набил свою трубку, раскурил ее, втянул и выдохнул облачко дыма — и начал:
— Розенберг, у нас есть еще несколько вопросов. Я осведомлен о ваших чувствах к евреям в широком расовом смысле, но вам ведь наверняка приходилось встречать на своем пути евреев хороших. Я, кстати, знаю, что у вас и у меня один и тот же семейный доктор, герр Апфельбаум. Я слышал, он вас принимал при рождении.
— Да, — подтвердил Альфред. — Он лечил меня всю мою жизнь.
— А еще он все эти годы был моим близким другом. Скажите мне, что, он тоже «мерзкий»? В Ревеле не найдется человека, который трудится усерднее его. Когда вы были младенцем, я собственными глазами видел, как он работал день и ночь, пытаясь спасти вашу матушку от туберкулеза. И мне рассказывали, что он рыдал на ее похоронах.
— Доктор Апфельбаум — неплохой человек. Он всегда хорошо о нас заботится… и мы всегда ему за это платим, между прочим. Да, попадаются и хорошие евреи. Я это знаю. Я ничего плохого не говорю о нем лично — лишь о еврейском семени. Нельзя отрицать, что все евреи несут в себе семя ненавистной расы и что…
— Ах, опять это слово «ненавистный»! — перебил директор Эпштейн, изо всех сил пытаясь сдержаться. — Я так много слышу о ненависти, Розенберг, но ничего не слышу о любви! Не забывайте, что любовь — вот сущность веры Христовой. Любить не только Бога, но и ближнего своего, как самого себя. Неужели вы не видите некоторого противоречия между тем, что вы читаете у Чемберлена, и тем, что каждую неделю слышите о христианской любви в церкви?
— Господин директор, я не посещаю церковь каждую неделю. Я… перестал туда ходить.
— А как к этому относится ваш батюшка? И как бы он отнесся к Чемберлену?
— Мой отец говорит, что в жизни не переступал порога церкви. И я читал, что и Чемберлен, и Вагнер утверждают, что учение церкви чаще ослабляет нас, нежели делает сильнее.
— Вы не любите Господа нашего Иисуса Христа?
Альфред умолк. Он ощущал, что его обложили со всех сторон. То была почва зыбкая, ненадежная: директор всегда говорил о себе как о преданном лютеранине. Безопасно опереться можно было только на Чемберлена, и Альфред силился получше припомнить слова из книги:
— Как и Чемберлен, я чрезвычайно восхищаюсь Иисусом. Чемберлен называет его нравственным гением. Он обладал великой силой и мужеством, но, к несчастью, его учения были евреизированы Павлом, который превратил Иисуса в страдальца, человека робкого. В каждой христианской церкви есть картина или витраж с изображением распятия Иисуса. Ни в одной из них нет изображений могучего и мужественного Иисуса — Иисуса, который осмелился бросить вызов испорченным раввинам, Иисуса, который одной рукою вышвырнул из храма менял!
— Так, значит, Чемберлен видит Иисуса-льва, а не Иисуса-агнца?
— Да, — поддержал приободрившийся Розенберг. — Чемберлен говорит, что это трагедия — то, что Иисус появился в том месте и в то время. Если бы Иисус проповедовал германским народам или, скажем, индийцам, его слова оказали бы совершенно иное влияние.
— Давайте-ка вернемся к моему более раннему вопросу, — спохватился директор, который осознал, что избрал неверный курс. — У меня есть простой вопрос: кого вы любите? Кто ваш герой? Тот, кем вы восхищаетесь превыше всех прочих? Помимо этого Чемберлена, я имею в виду.
Мгновенного ответа у Альфреда не нашлось. Он долго медлил, прежде чем сказать:
— Гете.
И директор Эпштейн, и герр Шефер выпрямились в своих креслах.
— Интересный выбор, Розенберг, — заметил директор. — Ваш или Чемберлена?
— Нас обоих. И я думаю, что это выбор и герра Шефера тоже. Он хвалил Гете на наших занятиях больше, чем кого бы то ни было другого, — Альфред перевел выжидающий взгляд на учителя и получил утвердительный кивок.
— А скажите мне, почему именно Гете? — продолжал расспрашивать директор.
— Он — вечный германский гений. Величайший из немцев. Гений в литературе, в науке и в искусстве, и в философии. Он — гений более широкий, чем все прочие.
— Превосходный ответ, — похвалил директор Эпштейн, внезапно воодушевляясь. — И, полагаю, теперь я нашел для вас идеальную предвыпускную работу.
Два педагога шепотом посовещались между собой. Директор Эпштейн вышел из кабинета и вскоре вернулся, неся большой фолиант. Они с Шефером вместе склонились над книгой и несколько минут листали ее, просматривая текст. Выписав несколько номеров страниц, Директор повернулся к Альфреду.
— Вот ваша работа. Вы должны прочесть, очень внимательно, две главы — 14-ю и 16-ю — из автобиографии Гете и выписать каждую строчку о его собственном личном герое — о человеке, который жил давным-давно, по имени Бенто Спиноза. Уверен, вам понравится это задание. Ведь читать автобиографию своего кумира — большая радость. Вы любите Гете, и, я полагаю, вам интересно будет узнать, что он говорит о человеке, которым восхищается он. Верно?
Альфред с опаской кивнул. Озадаченный внезапным добродушием директора, он чуял ловушку.
— Итак, — продолжал директор, — давайте еще раз как следует уточним ваше задание, Розенберг. Вы должны прочесть 14-ю и 16-ю главы автобиографии Гете и выписать каждое предложение, где он пишет о Бенедикте де Спинозе. Вы должны сделать три копии: одну для себя и по одной для каждого из нас. Если мы обнаружим, что вы пропустили какой-либо из его комментариев о Спинозе в своем письменном задании, то потребуем, чтобы вы переделали все задание заново — и так до тех пор, пока оно не будет выполнено верно. Увидимся через две недели, чтобы прочесть вашу работу и обсудить все аспекты вашего устного задания. Это ясно?
— Господин директор, могу я задать вопрос? Раньше вы говорили о двух заданиях. Я должен выполнить генеалогическое исследование. Я должен прочесть две главы. И я должен сделать три копии материалов об этом… Бенедикте Спинозе?
— О Спинозе, — подтвердил директор. — Ив чем же вопрос?
— Господин директор, а разве это не три задания вместо двух?
— Розенберг, — подал голос герр Шефер, — и двадцать заданий были бы слишком мягким наказанием! Назвать вашего директора непригодным для его поста потому, что он еврей, — это достаточное основание для исключения из любой школы, будь то в Эстонии или в Германии!
— Да, герр Шефер.
— Погодите-ка, герр Шефер, возможно, мальчик прав, — возразил директор. — Задание по Гете настолько важно, что я хочу, чтобы он выполнил его с величайшей тщательностью, — он обернулся к Альфреду: — Вам дозволяется не делать генеалогического проекта. Полностью сосредоточьтесь на словах Гете. На этом наша встреча закончена. Увидимся ровно через две недели в это же время. И позаботьтесь сдать копии вашего задания на день раньше, чтобы мы могли их проверить.
ГЛАВА 5. АМСТЕРДАМ, 1656 г
