Ознакомительная версия.
- Так им еще чего-то не хватает?! - разозлилась я. - Может быть, лаврового венка? Моральной поддержки?
Он меня не слушал.
- Какой смелостью надо обладать, чтобы однажды утром взглянуть на себя в зеркало и задать себе вопрос: «Имею ли я право на ошибку?» Отчетливо произнести каждое слово… Какой смелостью надо обладать, чтобы взглянуть жизни в лицо - и не увидеть в ней ничего стабильного, ничего гармоничного. И все сломать, разворотить - из чистого эгоизма? Конечно, нет, хотя… Так в чем же дело? Инстинкт выживания? Прозорливость? Страх смерти?
Мужество быть откровенным с самим собой. Хоть раз в жизни. Противостоять себе. Только себе. Себе одному - «Право на ошибку» - простое выражение, всего несколько слов, но кто тебе скажет, есть ли оно у тебя? Кто, кроме тебя самого?
У него дрожали руки.
- Я себе в этом праве отказал… Я отказал себе во всех правах. Остались одни обязанности. И вот кем я стал - старым дураком. Старым дураком в глазах того самого человека, а их немного, к которому я испытываю уважение. Я проиграл…
У меня было много врагов. Тут нечем гордиться и не о чем сожалеть - мне плевать. А вот друзья… Люди, которым я хотел бы нравиться? Были, конечно, были, но как же мало… Ты в том числе. Ты, Хлоя, потому что ты создана для жизни. Цепляешься за нее обеими руками. Ты двигаешься, танцуешь, задаешь погоду в доме. У тебя чудесный дар - делать окружающих счастливыми. Тебе так хорошо, так уютно на нашей маленькой планете…
- У меня такое ощущение, что вы говорите о ком-то другом - не обо мне…
Он меня не услышал.
Сидел очень прямо. Больше не говорил. Вытянул ноги. Поставил стакан на колено. Я не различала его лица. Оно тонуло в тени высокой спинки кресла.
- Я любил одну женщину… Я говорю не о Сюзанне - о другой женщине.
Я открыла глаза.
- Я любил ее больше всего на свете.
Я не знал, что человек может так любить… Вернее, что я на это способен, я полагал, что просто… не запрограммирован на такое. Признания, бессонница, страдания, страсть - мне казалось, что все это не для меня. Да у меня одно только слово «страсть» вызывало ухмылку. Страсть, страсть! То ли гипноз, то ли суеверие - так я это понимал… В моих устах слово «страсть» было почти ругательством. А потом это обрушилось на меня, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Я… Я полюбил женщину.
Я влюбился - словно заболел. Сам того, не желая, не веря, против своей воли, не имея возможности защититься, а потом…
Он откашлялся.
- А потом я потерял ее. Так же внезапно.
Я замерла. Меня словно пыльным мешком по голове ударили.
- Ее звали Матильда. То есть ее и сейчас так зовут. Матильда Курбе. Однофамилица художника…
Мне было сорок два, и я чувствовал себя стариком. Я всегда так себя ощущал. Поль был молодым. Поль всегда будет молодым и красивым.
А я - Пьер. Работяга. Трудяга.
В десять лет я уже был похож на себя сегодняшнего. Та же стрижка, те же очки, те же жесты, те же маленькие странности. Кажется, я уже тогда просил поменять мне тарелку под сыр…
Я улыбнулась в темноте.
- Сорок два года… Чего ждешь от жизни в сорок два?
Лично я ничего не ждал. Ничего. Я работал. Работал еще, и еще, и всегда. Работа была моей маскировкой, моим щитом, моим алиби. Моим предлогом, чтобы не жить. Потому что я не очень-то любил жизнь. Считал, что не создан для жизни.
Я выдумывал для себя всякие сложности. Громоздил горы на своем пути. Очень высокие. И очень крутые. Засучивал рукава и взбирался, и тут же придумывал новые. А ведь я даже не был честолюбив, просто не хватало воображения.
Он отхлебнул из стакана.
- Я… Я всего этого не знал, понимаешь… Это Матильда открыла мне глаза. Ах, Хлоя… Как же я ее любил… Как любил… Ты не спишь?
- Нет.
- Ты меня слушаешь?
- Да.
- Я тебе надоел?
- Нет.
- Не уснешь от скуки?
- Нет.
Он встал, чтобы подбросить в камин полено. И остался сидеть на корточках перед огнем.
- Знаешь, в чем она меня упрекала? В том, что я слишком болтлив. Представляешь себе? Я… Слишком болтлив! Невероятно, да? Тем не менее, это правда… Я клал голову ей на живот и говорил. Говорил часами. Да что часами - днями. Я слышал гулкий звук собственного голоса - и мне это нравилось. Эдакая словесная молотилка… Я ее убалтывал. Топил в словах. Она смеялась. Говорила: Эй, сбавь обороты, я ничего не слышу. Зачем так торопиться?
Я должен был компенсировать сорок два года тишины. Сорок два года молчания, когда я все держал в себе. Вот что ты только что сказала? Что моя замкнутость граничит с презрением? Звучит оскорбительно, но я понимаю, в чем тут дело. Понимаю, но оправдываться не хочу. В том-то и дело… Но презрение… Нет, не думаю. Каким бы странным это ни казалось, но моя молчаливость идет, скорее, от застенчивости. Я недостаточно сильно люблю себя, чтобы придавать хоть какое-то значение собственным словам. Сто раз подумай, прежде чем открыть рот! - гласит пословица. Так вот - я всегда думал сто один раз.
Людям тяжело со мной… Я не любил себя до Матильды и еще меньше люблю теперь. Наверно, поэтому я кажусь таким черствым…
Он снова уселся в кресло.
- На работе я человек жесткий, но там я играю роль, понимаешь? Я просто обязан быть жестким. Обязан держать подчиненных в страхе. Представляешь, что было бы, узнай они мою тайну? Что было бы, узнай они, что я на самом деле робкий? Что мне приходится затрачивать в три раза больше усилий, чем другим, на одну и ту же работу? Что у меня плохая память? Что я тугодум? Понимаешь? Да знай, мои сотрудники все это, они бы меня заживо сожрали!
А еще я не умею нравиться людям… Как говорится, у меня нет харизмы. Если я объявляю о повышении зарплаты, то делаю это резким тоном, не отвечаю, когда меня благодарят, когда мне хочется проявить любезность, я не даю себе волю, а если хочу сообщить хорошую новость, поручаю это Франсуазе. В плане менеджмента, человеческих ресурсов, как теперь говорят, - я безнадежен.
Именно Франсуаза против моей воли записала меня на курсы усовершенствования для отставших от жизни начальников. Глупость несусветная… Просидеть два дня взаперти в «Конкорд Лафайет», слушая демагогические рассуждения психолога и экзальтированного американца, который после семинара продавал слушателям свою книгу. «Быть лучшим в работе и любви» - так она называлась. Чушь какая-то…
В конце всем нам вручили «Диплом чуткого начальника». Я отдал бумажку Франсуазе, и она прикнопила ее к шкафу, где хранит моющие средства и туалетную бумагу.
«Интересно было?» - спросила она.
«Удручающе скучно».
Она улыбнулась.
«Послушайте, Франсуаза, - добавил я, - поскольку вас тут считают кем-то вроде Бога-Отца, передайте заинтересованным лицам, что я, может, и не слишком любезен, зато они никогда не потеряют работу - я хорошо считаю в уме».
«Аминь», - прошептала она в ответ, склонив голову.
- Я действительно за двадцать пять лет тиранического правления не уволил ни одного человека и не пережил ни одной забастовки. Даже в начале трудных девяностых. Ни одного, понимаешь?
- А Сюзанна?
- Почему вы с ней так суровы?
- А я разве суров? - Да.
- Насколько?
- Настолько.
Он снова откинул голову на спинку кресла.
- Когда Сюзанна поняла, что я ей изменяю, все было давно в прошлом. Я… Ладно, потом расскажу. Мы тогда жили на улице Конвента. Я не любил ту квартиру, мне не нравилось, как она была отделана. Я там задыхался. Слишком много мебели, слишком много безделушек, слишком много семейных фотографий, всего слишком много… Впрочем, тебе все это неинтересно. Я приходил туда ночевать, кроме того, там жила моя семья. Только и всего. Однажды она попросила меня повести ее ужинать, и мы отправились в заштатную пиццерию в нашем же доме. В зале горели лампы дневного света, и выглядела Сюзанна просто ужасно. Она и так уже успела принять оскорбленный вид, а тут еще эта жалкая забегаловка. Я ведь не нарочно, я не хотел быть жестоким. Просто предчувствуя, что меня ожидает, не хотел уходить слишком далеко от дома… Я оказался прав - едва дочитав меню, она разрыдалась.
Она все знала. Что женщина эта намного моложе.
И сколько длится наш роман, и почему меня никогда нет дома. Она больше не хотела это терпеть. Назвала меня чудовищем. Чем она заслужила подобное пренебрежение? Почему я так с ней обращаюсь? Словно она прислуга. Сначала она на все закрывала глаза. Что-то подозревала, конечно, но доверяла мне. Думала, что это временное помешательство, безрассудство, желание нравиться, удостовериться в своей мужской силе. Или все дело в работе… Трудная, ответственная - она отнимала много времени. А она, вот же идиотка, все силы отдавала обустройству нового дома. На другое ее просто не хватало. Не могла же она думать обо всем сразу! Она мне доверяла! А потом я заболел, и она опять закрыла на все глаза. Но вот теперь она дошла до предела. Нет, она больше не в силах терпеть. Мой эгоизм, мое презрение, то, как… В этот момент ее прервал официант, и выражение ее лица мгновенно изменилось. Улыбаясь, она принялась расспрашивать его о бог его там знает каких тортеллини. Я был поражен. Когда официант повернулся ко мне, я в полном смятении проборматал: «Т… то же, что для мадам…» Знаешь, мне и в голову не пришло заглянуть в проклятое меню!
Ознакомительная версия.
