Тут вклинилась Куздря. Оказывается, у нас после уроков должно быть пионерское собрание, и дядечка-журналист специально приехал, чтобы поприсутствовать на этом собрании, а потом написать в газету статью. И вчера Куздря долго говорила с Гришкой, что он должен выступить на этом собрании и, как настоящий пионер, сказать всякие слова, что он своего папашу считает преступником. Вот про это журналист и должен был написать в свою газету, как пионеры осуждают извращения линии партии и так далее. Но Фролыч сегодня в школу не пришел, и телефон у него дома не отвечает.
— Мы ведь не можем отменить это пионерское собрание, — говорила Куздря брякающим железным голосом. — Это был бы просто позор для нашей организации. И для школы. И для всего района. Вот товарищ напишет в газету, что у нас хромает пионерская дисциплина. Мы этого допустить не можем, Шилкин. Правда?
Я машинально кивнул головой. Никак не хотелось, чтобы про нашу школу плохо написали в газете.
— А ты читал, Костя, про пионеров-героев? — спросил дядечка. — Конечно, читал. Все они были очень принципиальные. Всегда ставили общественные интересы выше личных. Вот, например, Павлик Морозов. Или другие герои. Когда я был пионером, я всегда хотел быть похожим на Павлика Морозова. Ты тоже, конечно, хочешь быть, как он. Да, Костя?
Я посмотрел на висящий на стене плакат с Павликом Морозовым. На этом плакате Павлик куда-то шел — он весь был такой летящий, с развеваюшимися светлыми волосами, в белой рубашке и с отглаженным красным галстуком на груди. Очень красивый. Я сразу понял, что хочу быть на него похожим. Павлик Морозов был настоящим пионером-героем. Он боролся с кулаками, которые были против революции и угнетали крестьян. Его родной отец, хоть и не был кулаком, но тайно этим кулакам помогал и боролся против советской власти. Тогда Павлик не побоялся и рассказал комсомольцам и коммунистам, что его отец — враг советской власти, и комсомольцы вместе с коммунистами собрались и расстреляли его отца. Потом Павлик пошел в лес с другим мальчиком, чтобы собирать клюкву, а кулаки решили отомстить ему за то, что он разоблачил родного отца, подстерегли его и убили из засады. У нас в учебнике была такая картинка, как злые кулаки окружили Павлика и готовятся его убить, а он стоит, как на плакате, с развевающимися волосами и в красном галстуке, и у его ног лежит лукошко с клюквой. А из-за дерева выглядывает тот самый его друг, с которым они пошли в лес. Он потом прибежал в колхоз и рассказал, как убивали Павлика, и всех кулаков арестовали и расстреляли.
— Хочешь помочь своей школе? — это снова дядечка. — Своей пионерской организации?
— Вот что, Шилкин, — сказала Куздря, не дождавшись даже, пока я согласно кивну головой. — Сейчас после звонка мы с тобой и с Николаем Федоровичем пойдем в физкультурный зал. Там будет общее собрание всей пионерской дружины. Сначала я расскажу про отца Гриши Фролова, а потом выступишь ты. Знаешь, что тебе нужно будет говорить? Ты скажешь, что дружил с Фроловым, потому что считал его настоящим пионером. Но он оказался трусом и не пришел на собрание, потому что побоялся посмотреть в глаза своим товарищам, после того как его отец оказался преступником. Поэтому ты больше не можешь с ним дружить и предлагаешь исключить его из нашей пионерской организации. Понял, Шилкин?
Она это сказала очень спокойно, даже ласково, но я сразу почувствовал, что ласковость эта — как урчание в водопроводном кране, когда вдруг на минуту отключилась вода: вот-вот оно оборвется и загрохочет мощная струя. Стоит мне промедлить с ответом, как пружинка, на которой держится ее спокойствие, соскочит, на щеках у Куздри выступят пунцовые пятна, глаза побелеют от ярости и еще больше вытаращатся, пальцы скрючатся как у страшной ведьмы из сказки, и она завопит, обзывая меня бестолочью, фашистом, шпаной, дефективным выродком и уродским кретином, которому не место в советской школе.
С плаката на стене ясными глазами смотрел Павлик Морозов, и я позавидовал ему — его отец был заодно с кулаками, и ему было легко и просто, он сам знал, что надо делать, на него не орала никакая Куздря, и еще у него не было такого друга, как Гришка Фролыч, которого непременно надо было исключить из пионеров, чтобы помочь своей школе и пионерской организации. Павлика убили кулаки, и он стал пионером-героем, а меня просто исключат из школы как бестолочь и дефективного выродка.
— Ты себя хорошо чувствуешь, Костя? — обеспокоенно спросил Николай Федорович. — У тебя ничего не болит?
— Воспаление хитрости, — рявкнула Куздря, с трудом сдерживаясь. — Так что, Шилкин? Тебе все понятно?
Ничего понятно мне не было. Я знал только одно — я никогда не смогу сказать ей «нет». Но и сказать при всех вслух, что Гришка Фролыч — трус и сын преступника, и его за это надо погнать из пионеров, тоже не смогу. Да меня только от одной мысли, что я буду стоять на сцене, и на меня будет смотреть вся наша пионерская организация и слушать, как я предаю своего лучшего друга, сразу заколотило. Выход был только один — согласиться, и ждать, что перед тем, как она на собрании поднимет меня и заставит выступать, случится что-нибудь, какое-нибудь чудо. Например, придет сам Фролыч, или произойдет землетрясение, или… не знаю что.
Я кивнул головой.
— Вот и хорошо, — с ноткой торжества произнесла Куздря, глядя на меня тем не менее с подозрением. — Пять минут до звонка осталось, и сразу пойдем. Только без фокусов у меня. Ты в уборную не хочешь, Шилкин? Если хочешь — иди сейчас. С собрания не отпущу.
Подсказанный ею гениально простой выход из положения мгновенно оказался тупиком. Но почему-то мне вдруг стало легче. Ведь только что я никакого выхода не видел, кроме землетрясения, а он был прямо перед глазами: сбежать в уборную, засесть там, как будто схватило живот, и сидеть, пока им всем не надоест. Но если есть один выход, пусть и перекрытый Куздрей еще в замысле, то могут быть и другие, надо только хорошо подумать.
В физкультурном зале, который при наступлении всяких торжественных событий использовался как актовый, было пасмурно и гулко. На сцене стоял покрытый красной скатертью стол, за которым уже сидели Дина Дюжева, наша председательша совета дружины, и комсомольский секретарь Тофик из 10 «Б». Пустующий стул между ними был предназначен для Куздри. Она усадила меня на первом ряду, прямо перед своим стулом, и я оказался там совсем один, потому что все остальные пионеры сгрудились позади.
— Четвертый «А», — скомандовала Куздря, поднявшись на сцену. — Все быстренько встали. Вот так. И перешли дружно вперед. Миронов и Гавриш, — вам особое приглашение нужно? Ну-ка давайте в первый ряд, чтобы я вас хорошо видела.
От соседства с Мироновым я испытал очень нехорошее ощущение. Он был второгодником, в пионеры его приняли самым последним, и он меня не любил. Все время приставал. Был такой случай в позапрошлом году, когда я стоял в школьном дворе с Мариной Голубевой из нашего класса, и тут из-за угла школы вышел Мирон и сразу направился ко мне. «Ты чего тут прохлаждаешься?» — спросил он и — не дожидаясь ответа, еще спросил: «Хочешь я тебе ебальник начищу?» Я тогда еще не знал таких слов, но почувствовал угрозу и на всякий случай сказал, что не хочу. Мирон постоял рядом, посмотрел на меня презрительно и снова исчез за углом, будто бы за тем именно и приходил, чтобы спросить вот это самое. Когда он ушел, я повернулся к Маринке и спросил, что такое ебальник, а она покраснела и сказала, что, как ей кажется, это что-то вроде лица.
Вот и сейчас Миронов, пересаживаясь рядом со мной, сделал вид, что споткнулся и плюхнулся ко мне на колени, а весил он, несмотря на свою костлявость, довольно много. И еще он сделал вид, что никак не может встать, поэтому обхватил меня своими ручищами и начал раскачиваться вместе со мной на стуле.
— Э-э-э! — шипел он при этом мне на ухо. — Э-э-э! Иуда! Друга предавать будешь? Ну, давай.
— Заткнись, — тихо приказал Серега Гавриш, и Миронов немедленно замолчал.
Гавриша слушались и уважали. Даже учителя относились к нему с некоторой опаской — его отец был каким-то большим начальником по учительской части. Даже злобная Куздря перед Гавришем как-то терялась, во всяком случае не орала на него и не обзывала идиотским кретином. И когда он предложил принять Миронова в пионеры, это тут же и случилось. Хотя Миронов и говорил всем, что ему В пионерах делать нечего, но понятно было, что он рад, и с тех пор он с Гавришем был не разлей вода.
