Вторую ракету Ангел принял на щит, третью разрубил мечом. На боку ракеты отчетливо виднелась надпись: «Харьковский завод по производству неорганических удобрений», так что следующую Кир уже приветствовал кличем: «Здоровэнькы булы!» Пятая ракета разорвалась позади, а потом Кир ткнул в залитое лунным светом ущелье.
— Сюда.
Слейпнир, фыркнув, пошел на посадку, и скоро его копыта вновь зацокали по камням. В серебристом свете, что будто поволокой окутывает поля и рощи в низинах, здесь, на холодной высоте, все виделось резче. Кир спешился и велел Ангелу ждать. Сам он неслышно заскользил по узкой тропке вниз, мимо сонного селения, вниз, мимо дома Рахмада (кто-то теперь там живет? и живет ли?), мимо давно отцветшей алычи к достопамятной яме. Стенки ямы обрушились и заросли колючим кустарником и травой. В яме самка шакала устроила нору для своего нового выводка. Отец отправился на охоту, а мать, утомленная кормежкой, сонно наблюдала за резвящимся в пыли семейством. Шакалята боролись, щеря едва прорезавшиеся зубки, грызли древнюю овечью кость, дергали мать за пушистый хвост. Один забрался старой шакалихе на загривок и расположился там гордо, мня себя царем горы — или, вернее, Царем Царей. Кир подобрался поближе и вытащил из-за пояса флейту. Поднеся ее к губам, он дунул, произведя неслышный человеческому уху, но внятный любому собакообразному звук. Расшалившийся шакаленок насторожился. Он скатился с матери и зашагал к кустарнику на толстых, плохо гнущихся лапках. Отважно преодолев осыпающийся склон, он сунул в кусты любопытную мордочку — и угодил в руки Кира. Зажав пасть щенка, чтобы не скулил, Кир спрятал флейту и поспешил обратно. В доме Рахмада звучала музыка. Кто-то выводил под сурдинку: «Ой, мороз, мороз» на мотив «Дунайских волн». Кир осторожно заглянул в окно и удивился. В сакле, при свете керосиновой лампы, на кошме сидел живой, хотя почему-то рыжебородый и в черкеске Рахмад, толстый, голый до пояса хохол с татуировками под левым соском и молоденький русский лейтенант в гимнастерке, здорово смахивающий на юного, до всех еще историй Старлея. И хозяин, и гости топили светлую печаль в самогоне, которого перед ними высилась едва початая бутыль.
— Чого я нэ сокил? — завыл Бандеровец и яростно почесал волосатое брюхо. — Хрена ль не летаю?
— Толстый ты слишком, — резонно заметил лейтенант. — Вот я, смотри, какой худой. А летается мне вольно. Ну, будь!
— Будьмо!
— Гаги марджос!
— Гаги марджос — это ж вроде по-грузински?
— А я теперь у них на общевойсковой должности Гордого и Независимого Воителя Гор. Потому мне и пить разрешается. Гамарджоба, генацвале!
Звякнули стаканы.
Подивившись такому празднику дружбы народов и особенно воскресению Рахмада, Кир сунул шакала за пазуху и зашагал вверх по тропе. У кизилового, а может, и другого куста белел Слейпнир. Упорно отказываясь принимать нормальную лошадиную пищу, скотина жевала осколки противопехотной мины. Рядом нетерпеливо переминался Ангел.
«Ну, поехали, что ли», — сказал Кир, запихивая скулящего шакаленка в седельную суму.
В нижних, теплых еще слоях атмосферы было пустынно — возможно, всех распугала пальба. Уже на рассвете Киру с Ангелом встретился клин диких гусей. Со спины вожака, жирного серого гусака с отливающим синькой горловым оперением, всадникам помахал маленький человечек Нильс Бор. Следом за гусями, чуть погодя, пронеслась Дикая Охота на «хаммерах» и кроссовых «ямахах». Повыше было оживленней. Слейпнир чуть не врезался в густую толпу Челноков. Челноки, тащившие огромные клетчатые сумки, попытались уверить путников, что не нужен им берег турецкий, — однако Кира не проведешь. Берег турецкий Челнокам был нужен, и еще как. С трудом пробившись сквозь пыхтящее скопище, всадники пришпорили скакуна и вырвались из облаков. Над облаками, в морозной ясности, предвещающей близость стратосферы, летел «Oceanic-815». Фюзеляж и кабину самолета окутывал столб черного рычащего дыма, в котором то и дело вспыхивали электрические зарницы. Заприметив ездоков, дым бросил аэробус и погнался за ними. Фюзеляж и хвост самолета тут же с треском отломились друг от друга и рухнули вниз, куда-то в район Фиджи. Тягаться со Слейпниром тяжело, и вскоре дым отстал, только злобное ворчание еще слышалось некоторое время. И наконец, когда небо затемнело уже в предчувствии открытого космоса и перестало быть небом, им встретился Первый Советский Спутник. Спутник смахивал на четырехногую табуретку. Он подкрался к копытам Слейпнира и униженно попросил взять его с собой, мол, скучно ему тут, одиноко, — однако просьбе не вняли. Отстал и спутник. Никого не осталось — лишь сырная голова Луны, изрытая кратерами, делалась все ближе и ближе. Подковы Слейпнира выбивали серебряные искры из лунного луча, да звездный свет отражался в ангельских доспехах, да поскуливал в седельной сумке молодой шакал.
Ковчег выглядел, как и полагается ковчегу, — огромное летающее блюдце или, скорее, консервная банка с бесчисленными червоточинками иллюминаторов. Чем-то это напоминало жилой комплекс на тысячу квартир в стиле позднего соцстроительства. Вдоль всего борта тянулась надпись масляной краской: «Пейте пиво „Жигулевское облегченное“ — всего 200 калорий на бутылку!» Подлетев поближе, Кир заметил, что симметрию конструкции нарушают кое-где аккуратные балкончики и лоджии, явственно пристроенные позже, уже самими жильцами. Балкончики были украшены комнатными растениями в горшках и велосипедными покрышками. Под балкончиками нашлись и аккуратно застекленные палисадники, да что там — целые оранжереи с грядками овощных и плодово-ягодных культур. Правда, при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что стекла в большинстве оранжерей поколоты, парниковая клубника завяла, лук-порей вялыми стеблями стелился по трубам неработающей гидропоники. Поверх «Жигулевкого» виднелись более свежие и яркие надписи: «Бей всех — спасай всё, а лучше сам спасайся!», «На Рейхстаг!», «Смерть оккупантам!», «Люська, верни три рубля!», «Мормышки на щуку, оптом и в розницу».
Слейпнир подлетел вплотную к изрытой иллюминаторами стене, и Кир заколотил по стеклу. Ответом ему было молчание. Кир перебрался к соседнему иллюминатору и забарабанил еще яростней. Из-за перегородки решительно, но глухо проорали:
— Пароль?
— На горе король. Голый, — мрачно буркнул Кир.
— Неправильно. Пароль у нас сегодня: «Пораженческая идеология является признаком незрелости классового самосознания». Может, ты хоть отзыв скажешь?
— Система ортогона является дериватом диффузного плексуса? — наугад попробовал Кир.
За иллюминатором помолчали, а потом сказали неуверенно:
— Кирюха, ты, что ли?
— Максик?!
Дверь воздушного шлюза с шипением разгерметизировалась, и донесшийся изнутри каюты шум оглушил путешественников. Когда облако пара и антисептика рассеялось, глазам Кира, Ангела и коня предстал бумажный Содом, схлестнувшийся не на жизнь, а на смерть с полиграфической Гоморрой. Грохотали прессы. Всюду летали разрозненные листки, на которых крупными, броскими буквами значилось: «Истребим!», и «Долой!», и даже «Смерть!», и что-то про космическую чуму. Носились курьеры, стайками и поодиночке, с кипами свободной прессы в руках. Лихорадочно отстукивали конспекты речей машинистки. Над всем этим реяло многополосное знамя с трудно различимой символикой.
— Кирюха! Ну ты вовремя! — заорал Макс прямо в ухо приятелю.
И правда, говорить нормально в этом бедламе было невозможно. Ухватив Кира за руку, Максик потащил его мимо станков, мимо машинисток, мимо столов, на которых листовки были навалены вперемешку с сухарями, яблочными огрызками и винтовками. Отперев неприметную дверцу, Макс протолкнул приятеля внутрь, проскочил сам и быстро заперся на ключ.
— Уфф! — выдохнул он. — Что творится!
— А что? — спросил Кир, спотыкаясь о стопку ученических, в линейку, тетрадей. Одна из тетрадок шлепнулась на пол, и на развороте Кир прочел: «Тема сочинения: „Образ Вечной Женственности в произведениях классиков“».
Поэт деловито протиснулся к столу, увенчанному древним компьютером и тоже засыпанному грудами бумаги. Махнул рукой на тетради:
— Не обращай внимания. Я тут учителем литературы на полставки подрабатывал.
— А здесь у вас и школы есть?
— А как же. Все путем, при тушканьей-то власти. Пить будешь?
Максик пробился сквозь бумажную метель и открыл ящик стола. В ящике обнаружилась бутылка. Поэт извлек бутылку и, подняв на уровень глаз, взболтнул. Со дна воспарило что-то коричневое. Кир покачал головой:
— Нет, спасибо.
— А я налью. Последняя, млин. — Плеснул в кружку, опрокинул пойло в глотку, крякнул. Плюхнулся на стул и кивнул на заваленный листовками кожаный диван: — Садись. Это у меня что-то вроде кабинета, в редакции вздохнуть невозможно.
