А потом мы с ним пошли гулять. И искать Геракла.
* * *
Матушка не берет телефон, а пес сидит, испуганный, в чужой сумке – в сумке Геракла – и попискивает.
Я останавливаюсь прямо перед окнами больницы, две десятки сую в руку охранника, чтобы не возникал. Слегка приоткрываю окно, закрываю машину и бегу на второй этаж. Мать сидит на лавочке в конце коридора вместе с двумя другими женщинами. Одна уже мне знакома, а вторая пришла кого-то навещать, о чем свидетельствует отсутствие на ней халата. Я вежливо кланяюсь, целую матушку в щечку.
– А где Геракл?
– Внизу. Не могу я его сюда принести, меня задержали на входе… – вру я. И это неправда только наполовину: принести сюда Геракла я действительно никак не мог.
– А я разговаривала с такой милой медсестрой, и она сказала, что мне можно спуститься…
– Мама, – я пугаюсь не на шутку, – об этом и речи быть не может, ты из больницы не выйдешь, а Геракл…
– Но ведь мой песик чистенький, он никого не заразит, – пытается убедить меня мать.
– Зато он может чем-нибудь заразиться! – говорю я. – А сейчас за него отвечаю я.
– Ваш сын прав, – мяукает посетительница. – А у вас завтра операция, лучше не надо.
– Я тебе его покажу снизу, а ты смотри в окно своей палаты. Я специально там машину поставил, – я подаю матери сеточку с ананасами в собственном соку, знаю, что она их любит, и соком.
– Не нужно, милый, зачем ты покупал, здесь есть магазинчик, все можно купить, – матушка встает и обнимает меня, ненавижу такие сцены при посторонних. Чужая посетительница тоже встает. Матушка идет к палате, посетительница провожает меня до двери отделения.
– Вы не нервничайте, – произносит она утешительно, а я, во-первых, не нервничаю, а во-вторых – вовсе не нуждаюсь в утешении, – они всегда говорят, что рак, на любую опухоль, а рак может быть и не злокачественный.
Вообще-то рак всегда злокачественный, хочется мне возразить, это опухоль может быть доброкачественная, но потом я решаю не связываться. И операция сама по себе несложная, во-первых, а во-вторых – мне вообще есть о чем переживать. Матушке опухоль удалят – и она уже через три дня будет дома, а там окажется, что собаки-то нет. И вот тогда… тогда будет караул.
Вот это настоящая проблема, да.
– Спасибо, – говорю я чужой посетительнице так, словно она мне показала свет в конце туннеля.
Сбегая по лестнице вниз, я натыкаюсь на кучку пациентов, стоящих между этажами прямо под табличкой «На территории больницы курение строжайше запрещено!». Услышав мои шаги, они прячут недокуренные сигареты в кулак, а потом на их лицах появляется выражение облегчения, когда я пробегаю мимо, не обращая на них никакого внимания. Воняет тут как в сортире в моей школе на большой перемене, но и фиг с ним.
Бегу за собакой.
Матушка машет из окна, я машу ей в ответ с широкой улыбкой. Вынимаю сумку, ставлю на землю, чтобы она видела, что в ней Геракл. Сумку видно лучше, чем пса. Лезу за псом, он ворчит и пытается спрятаться поглубже, но у меня нет выхода: я поднимаю Шварца, сопротивляющегося, повыше, матушка улыбается, я прижимаю его, он со зверским выражением морды тянется к моему лицу, пытаясь меня укусить, я его отталкиваю, матушка смеется, представление продолжается.
– Гераклик, собачка моя! – кричит она из окна, а я щиплю этого сукина сына, чтобы он хотя бы поменьше махал своими недолапами.
Пес в стрессе, я в еще большем стрессе.
– Я здесь, здесь! – кричит мать, я поднимаю его повыше, и он перестает вырываться и прикидывается пластиковым. Но прикидывается недолго, а потом снова пытается меня укусить.
Я опускаю его на землю, он поджимает хвост и стоит на газоне неподвижно, не желая двигаться. Я силком впихиваю его обратно в сумку: он знает, что это не его сумка, я знаю, что это не его сумка, но матушка-то этого не знает и знать не должна. Закрываю молнию, кладу сумку обратно на сиденье, машу матери, закрываю дверцу, иду обратно наверх, мокрый, как мышь под метлой.
– Он как-то изменился, – говорит мама. – Как-то по-другому лает.
Ни о каком лае и речи быть не может – эти короткие попискивания и визг ничего общего с лаем не имеют, но что уж теперь.
– Если бы не то, – матушка начинает смеяться, – что малыш на тебя снова кинулся, я бы подумала, что это вообще не Геракл. Но в этот момент я узнала своего малыша, по его боевому духу узнала!
Мама, милая мама…
Хорошо, что он со мной не подружился после того, как я его накормил.
Боевой дух.
Псы любят запах напалма обычно, да.
– Посиди со мной, милый, ты ведь не спешишь?
Я не знаю, что ответить, потому что, разумеется, спешу. Мне нужно ехать в центр, причем с этим псом, потому что какая-то плазма светится в ночи без повода, надо посмотреть, что там такое случилось, да и деньги нужны. А потом мне надо отдать пса.
– Я немножко боюсь завтрашнего дня, – произносит мать, но я не слишком хороший собеседник в том, что касается подобных дел.
– Нечего бояться, мам, – успокаиваю я ее. – Это просто маленькое хирургическое вмешательство.
– Я не очень уверена в этом, милый, – отвечает она и гладит мою ладонь. – Ты ведь справишься со всем?
С чем – всем?
Мне пса надо найти.
Марту я не найду уже.
А все остальное как-нибудь уладится само.
– Я вот думаю, милый, если со мной что-нибудь случится…
– Ничего с тобой не случится, – перебиваю я, потому что мне это карканье ни к чему – я его не люблю. Если женщина ничего не боится, значит, она уже умерла. А моя матушка в этом особенно сильна.
– Я тоже так думаю, – вздыхает она, и клянусь – в ее голосе звучит какая-то неловкость.
В палату входит медсестра, раздает градусники.
– Пани Юстина, вам на завтра было назначено?
– Да, – кивает мать и ставит градусник под мышку. – Как это – было назначено?!! – она реагирует быстрее, чем я.
– Операция ваша переносится.
– Как переносится? – матушка бледнеет, я тоже ни жив ни мертв.
– Звонил доктор Колач, он только во вторник вернется из Брюсселя.
– Как это во вторник?
– Ну так – во вторник, – пожимает плечами медсестра. – Но мы все-таки вас пока не выпишем, чтобы вы там какую-нибудь заразу случайно не подхватили. Но на прогулку можете сходить – по парку.
Вид за окном вполне приятный. Старые деревья, солнце, клонящееся к закату, красиво играет лучами в листьях. Небо порозовело, желтые стены палаты тепло отражают последние лучики солнца. А эта палата, пожалуй, даже симпатичная, если бы сюда поставить диванчики и столики какие-нибудь – так вообще шикарно было бы. У окна одна кровать свободна. Я смотрю на мать вопросительно:
– А ты не хотела бы лежать там?
– Нет, меня и так потом переложат.
– Куда?
– В послеоперационную палату, если все будет хорошо.
О господи, я этого не выдержу.
– Сегодня еще кто-нибудь к тебе придет?
– А кто должен прийти?
– Ну не знаю… пан профессор, пани Юлия…
– Нет, сегодня они уже были. Я хотела вечер с тобой провести…
Какой вечер? Разве тут не выгоняют посетителей в определенный час? Нет? Я беспокойно кручусь на стуле.
– Так может, пойдем попьем кофе?
– Ты голодный?
– Нет, я только подумал, что можно пойти в буфет… если ты хочешь. Я не голодный, я ел, – вру я. – Но знаешь, я думаю, мне надо идти к… – на кончике языка у меня вертится имя «Шварц», но я вовремя спохватываюсь и говорю правильно: – …к Гераклу. И еще у меня сегодня в центре работа.
– Так что же ты не сказал, милый, я бы тебя не задерживала, – матушка всплескивает руками, встает. – Пойдем, я провожу тебя до лифта.
Я не хочу ехать на лифте, хочу идти пешком и как можно скорее оказаться подальше отсюда.
Коридор почти пуст, только медсестра входит в очередную палату, собирает термометры.
Две другие сестрички сидят в открытой дежурке и раскладывают лекарства по пластиковым баночкам.
Пластик – это беда нашего времени. В желудке одного альбатроса нашли двести семьдесят три пластиковых предмета. Он умер от голода: птицы думают, что то, что мелькает на поверхности воды, – это рыба или планктон, ныряют, хватают, глотают… А в Тихом океане миллиарды тонн пластика создали остров, который больше Польши по размеру. На килограмм планктона приходится сорок шесть килограммов отходов. Которые никогда не распадутся и не сгниют. Они только будут съеживаться, разваливаться на миллиметровые кусочки и загрязнять воду все сильнее. Каждый час в воду Мирового океана попадает семьдесят тонн отходов. Именно поэтому я не покупаю воду в пластиковых бутылках.
– Мне бы хотелось, чтобы это все уже было позади. Ну, ладно.
– Не бойся, – говорю я твердо, хотя чувствую себя очень усталым и уже совсем не так оптимистично настроенным, как пытаюсь ей продемонстрировать.
