— Но когда они утром проснутся, сразу поймут…
— Китаеза не станет поднимать шум, ему это не светит. А у военно-морского флота мы ничего не тронули. Ты заметил, что я сунул проводнику тридцатник?.. У этих асмодеев профессиональная память. Мало ли, китаеза от жадности все-таки поднимет шум или капитан заявит. Доказательств нет, а все же… Проводник даст показания, что мы выходили с двумя «углами», с которыми и садились, что никакого портфеля у нас не было. Да и капитан вспомнит, что я уклонился от ответа на его вопрос, куда мы едем. Он решил, что я не имею права говорить об этом. Соображаешь?..
— А я тоже заметил, — признался Андрей, — что китаеза, когда вы выходили, говорил без акцента.
— Во! Молодец, племяш, — Князь похлопал его по плечу. — Барыга он, работает под китайца. Нам с тобой нужны крепкие нервы, выдержка, приличный антураж и… чуточку везенья. Остальное — голый расчет и знание волчьей психологии людишек…
XIII
ОДНАКО иногда сдавали нервы и у Князя.
Время от времени он запивал. Правда, по-настоящему всегда только дома. Нигде в пьяном виде не появлялся, во двор даже не выходил, но запивал по-черному, на много дней. Он терял свой обычный лоск, свою особинку, чем и отличался от других воров и аферистов, с которыми якшался, и делался похожим на них. В период запоев он почти не спал, лишь забываясь на час-другой, поучал Андрея, объясняя и толкуя законы воровского мира, уже не стесняясь в выражениях и не избегая «фени»[25], пел, подыгрывая на гитаре, протяжные и тоскливые блатные песни, которых знал множество. А иногда просил спеть Любу. Оказывается; она училась «на артистку», изредка выступала где-то в концертах, а ее родители были известными провинциальными артистами. Отец умер перед войной, а мать лежала разбитая параличом. Отчасти и поэтому Князь чувствовал себя у Любы в безопасности. Кому бы, в самом деле, пришло в голову, что в доме артистки, хотя бы и известной лишь узкому кругу ее поклонников, живет вор.
Андрею нравилось, как поет Люба. Может быть, нравилось потому, что голос ее был похож на голос матери. Вот только песен, какие пела мать, Люба не пела, а попросить он стеснялся.
Но обычно пел сам Князь. Наверное, он считал себя немножко артистом во всем или боялся признать, что кто-то — пусть это и была Люба — умеет делать лучше его. Чаще всего он пел про рыбачку. Брал гитару, ронял голову на гриф, ударял по струнам и затягивал, нарочито гнусавя:
Шутки морские бывают коварными шутками.
Жил-был рыбак с черноокою дочкой своей.
Катя угроз от отца никогда не слыхала,
Крепко любил ее старый рыбак Тимофей.
Часто они выезжали в открытое море.
Рыбу ловили, катали богатых господ.
Катя росла, словно чайка на море,
Но от судьбы от своей уж никто не уйдет.
Как-то зашли к ним в лачугу напиться
Трое парней, среди них был красавец один,
С бледным лицом и печальной улыбкой,
Пальцы в перстнях, словно княжеский сын.
Вот и напился красавец последним,
Кружку поставил, остаток она допила…
Так полюбили друг друга на муки
Юный красавец и чудная дочь рыбака.
Старый рыбак поседел от тоски и кручины.
«Дочка, опомнись, твой милый — картежник и вор.
Если сказал я тебе: берегись, Катерина,—
Лучше убью, чем отдам я тебя на позор».
Как-то отец возвратился из города пьяный.
«Дочка, коней молодцу твоему.
В краже поймали его и убили,
Так ему надо, туда и дорога ему…»
Катя накинула шаль, побежала.
Город был близок, и там, у кафе одного,
Кучу народу с трудом растолкала.
Бросилась к трупу, целуя, лаская его.
Глазки его неподвижно закрыты,
Алая кровь запеклась на груди…
Девушка, вся разодетая в черном,
Бросилась в море с высокой отвесной скалы…
В финале песни голос Князя начинал дрожать, он скрипел зубами и, случалось, даже пускал слезу.
Потом некоторое время сидел неподвижно, пребывая в полной прострации. Отложив гитару, оглядывался. Взгляд его становился диким, страшным. Сцена эта могла продолжаться пять минут, но могла затянуться и на полчаса. Все зависело от настроения Князя.
— Таким вот образом, — наконец произносил он, выпивал водки и пускался в «философию». После этой песни он обязательно делал перерыв и обязательно «философствовал». Видимо, эта песня вызывала в нем какие-то воспоминания. А может, все дело было в словах, которые и у Андрея вышибали слезу. — Считается, племяш, что мир держится на трех евреях — Фрейде, Марксе и Эйнштейне. Не слыхал о таких?.. А я говорю — чушь собачья! Мир держится на блядстве. Все люди — бляди, а свет — огромный бардак! А что проповедовали эти умники с длинными носами?.. Они проповедовали ма-те-ри-а-лизм. А в чем соль ихнего материализма, в рот ему?! Живи сам и не мешай жить другим. Каждый живет, как умеет, важен результат. Отсюда и танцуй па-де-труа!.. Сволочи, про душу забыли! А у меня, может, душа болит, горит там все, а они… У-у, гады!.. Давай выпьем.
— Нет, — отказывался Андрей, — я же не пью.
— Все когда-то не пили. Сначала никогда не пили, потом вчера не пили, потом позавчера… Все равно будешь, потому что питие есть единственная подлинная радость в этом паршивом волчьем мире. А мы, все мы… — Князь снова оглядывался, — Вши мы, ползающие по шарику. Гребень бы большой-большой — прочесать шарик. Чернуха всё, племяш. Сплошная чернуха. А жить-то надо? Надо жить.
Андрей долго держался, но однажды не смог отказаться — Князь настаивал, а в нем жил не вполне, пожалуй, осознанный, однако сильный страх перед Князем, который не становился меньше, со временем, ибо он видел, что Князя боятся все, даже Хрящ.
— Пей, племянничек. Пошла, как говорится, душа в рай. И учти, в раю выпить не дадут. Там обитают одни только трезвенники и девственницы, А меня надо слушаться, потому что я знаю то, что знают очень немногие на этом свете.
И Андрей выпил. Водка огненным комом прошла через горло, обожгла все в груди, в животе, и он едва не поперхнулся. Князь протянул ему соленый огурец и рассмеялся:
— Хороша стерва?
Андрей не мог и слова вымолвить, он задыхался, мотал головой, а когда чуть пришел в себя, комната куда-то плыла, под потолком мерно раскачивалась >люстра, тело сделалось невесомым, и было такое ощущение, что ноги отделяются от пола…
А Князь веселился. Судорожно хохотал и, давясь смехом, кричал Любе в кухню:
— Иди посмотри на нашего ангелочка с крылышками! Скорее иди, а то он сейчас вспорхнет!..
Люба пришла. Посмотрела на Андрея и, вздохнув, укоризненно сказала Князю:
— Зачем, Паша?..
— Пусть приобщается. С волками жить — по-волчьи выть. — Он неожиданно как-то посерьезнел, насупился, грузно осел, опустив плечи, глаза его остановились, точно остекленели, и тяжело задвигались скулы. — Волки… — Сжимая тонкими, но сильными пальцами стакан, бормотал он. — Они волки, мы волки… А-а! — выкрикнул он. — Гнусь болотная! Давить, давить, как вонючих клопов. Всех давить!.. — Он рванул скатерть, посуда полетела на пол. Князь, закрыв глаза, опять запел, подвывая:
И снова этап собирают.
По камерам крики и гам.
Ой, братцы, куда отправляют?
Поедем мы строить Канал…
Обычно этой песней, которую он никогда не дотягивал до конца, Князь завершал свой пьяный репертуар. К этому моменту он делался невменяемым, рвался куда-то идти и рвал на себе рубашку. Люба успокаивала его — она умела это, и он постепенно затихал, забывался в тяжелом хмельном сне, и тогда Люба с Андреем затаскивали его в спальню и укладывали на кровать.
После запоя Князь, как он сам говорил, выгуливался. Выходил на улицу и либо бродил по тихим улицам, избегая людных мест, либо спускался на берег Волги. Иногда брал с собой Андрея.
В День Победы они как раз и были вместе.
— Видишь, какая оказия приключилась, — с сожалением говорил Князь, качая головой. — Сегодня бы выпить, отпраздновать такой светлый день, а я, сука… — За неделю до этого они вернулись в Куйбышев с большими деньгами. По наводке одного из скупщиков в Оренбурге, вместе с Хрящом, очистили очень богатую квартиру, и Князь сразу запил. Из запоя он вышел накануне Дня Победы. — Так вот чертей и лупят пыльным мешком из-за угла. В Питер-то хочется, а?
— Еще как, — признался Андрей. Он уже понимал, что завяз окончательно, что только возвращение в Ленинград, может быть, могло бы спасти его. Но как это сделать? Бегства ему не простят никогда. Ни сам Князь, ни его дружки. А найдут они его, если нужно, где угодно.
— И мне, — сказал Князь, — Ну что ж, теперь, пожалуй, можно и попробовать. Устроимся мы с тобой в «Англетере», снимем хороший номер и будем проживать, как порядочные советские граждане.
— И тетю Клаву навестим. — Называть ее бабушкой Андрей почему-то не мог.
