Он обернул вокруг бедер большое оранжевое полотенце. Лицо его непроницаемо. Все было сделано спокойно, без суеты, тихо.
Он видит меня. И узнает.
Его самообладание разрушено. Он не двигается и едва ли меняется в лице. Он парализован.
Теперь мне ясно — он не знал, что я нахожусь на судне.
Он смотрит на мои мокрые волосы, прилипшее к ногам платье, промокшие бумаги, которые я теперь держу перед собой. Хлюпающие резиновые тапочки, отвертку в своей руке. Он ничего не понимает.
Потом он протягивает мне полотенце. Неловким и смущенным движением. Не думая, что тем самым открывает свое тело. Взяв полотенце, я протягиваю ему бумаги. Он держит их внизу перед собой, не сводя с меня глаз, пока я вытираю волосы.
Мы сидим на кровати в его каюте. Вплотную друг к другу, но между нами пропасть. Мы шепчемся, хотя этого и не требуется.
— Ты понимаешь, что происходит? — спрашиваю я.
— В ос-сновном.
— Ты можешь мне объяснить?
Он качает головой.
Мы пришли примерно к тому же, с чего начинали. Мы опять погрязли в недомолвках. Я чувствую непреодолимое желание прижаться к нему и попросить его усыпить меня, чтобы проснуться только тогда, когда все будет позади.
Я никогда не знала его. Еще несколько часов назад я думала, что мы вместе пережили отдельные мгновения близости. Когда я увидела, как он пересекает посадочную площадку на «Гринлэнд Стар», я осознала, что мы всегда были чужими друг другу. Пока ты молод, ты думаешь, что секс — это кульминация близости. Потом обнаруживаешь, что это едва ли начало ее.
— Я хочу тебе кое-что показать.
Я оставляю бумаги у него на столе. Он протягивает мне футболку, трусы, утепленные брюки, шерстяные носки и свитер. Мы одеваемся, повернувшись спиной друг к другу, словно чужие. Мне приходится закатать его брюки до колен, а рукава свитера до локтей. Я прошу также шерстяную шапочку, и он протягивает ее мне. Из одного из ящиков стола он достает плоскую темную бутылку и кладет ее во внутренний карман. Сняв с кровати шерстяное одеяло, я складываю его. И мы уходим.
Он открывает ящик. На нас печально смотрит Яккельсен. Нос его стал голубоватым, острым, как будто он отморожен.
— Кто это?
— Бернард Яккельсен. Младший брат Лукаса.
Я подхожу к Яккельсену, расстегиваю рубашку, открывая стальной треугольник. Механик не двигается.
Я выключаю фонарик. Мы некоторое время тихо стоим в темноте. Потом идем наверх. Я запираю за нами дверь. Когда мы выходим на палубу, он останавливается.
— Кто?
— Верлен, — говорю я. — Боцман.
Снаружи на переборке приварены ступеньки. Я забираюсь первой. Он медленно поднимается за мной. Мы оказываемся на маленькой полупалубе, погруженной в темноту. На двух деревянных мостках стоит моторная лодка, за ней — большая резиновая лодка. Мы садимся между ними. Отсюда нам хорошо виден ют, мы же находимся в тени.
— Это случилось на «Гринлэнд Стар». Когда ты приехал.
Он мне не верит.
— Верлен мог бы сбросить его в воду там. Но он боялся, что тело на следующий день будет плавать у платформы. Или что его затянет винтом.
Я вспоминаю о своей матери. То, что на севере попадает в воду, на поверхность больше не всплывает. Но Верлен этого не знает.
Механик по-прежнему молчит.
— Яккельсен следил за Верленом на причале. Его заметили. Самое надежное было освободить для него место в ящиках. Забрать его на борт. Подождать, пока мы не отойдем от платформы. И потом сбросить за борт.
Я пытаюсь скрыть свое отчаяние и говорить совершенно спокойным голосом. Он должен мне поверить.
— Мы сейчас уже далеко в море. Каждая минута, пока он в трюме, это риск для них. Они скоро придут. Им придется вынести его на палубу. Другого способа выбросить его за борт нет. Поэтому мы здесь и сидим. Мне хотелось, чтобы ты сам их увидел.
В темноте раздается что-то вроде вздоха. Это пробка вылезла из бутылки. Он протягивает ее мне, и я пью. Это темный, сладкий, густой ром.
Я накрываю нас шерстяным одеялом. Мороз, наверное, градусов десять. И все же внутри меня обжигающий жар. Алкоголь расширяет капилляры, на поверхности кожи возникает легкое болезненное ощущение. Это та боль, которой всеми силами надо стараться избежать, если не хочешь замерзнуть насмерть. Я снимаю шерстяную шапку, чтобы почувствовать лбом прохладу.
— Тёрк бы никогда этого не допустил.
Я протягиваю ему листок. Он оглядывается на темные окна мостика и, спрятавшись за корпус моторной лодки, читает письмо в свете моего фонарика.
— Это лежало в бумагах Тёрка, — говорю я.
Мы снова пьем. Луна светит так ярко, что можно различать цвета. Зеленая палуба, синие утепленные брюки, золото с красным на этикетке бутылки. Словно в солнечном свете. Этот свет ложится ощутимым теплом на палубу. Я целую его. Температура уже не имеет никакого значения. В какой-то момент я стою над ним на коленях. И уже больше нет наших тел, есть только жаркие точки в ночи.
Мы сидим прислонившись друг к другу. Он закрывает нас одеялом. Мне не холодно. Мы пьем из бутылки. Насыщенный и горячий вкус.
Ты из полиции, Смилла? Нет, отвечаю я. Из другой конторы? Нет, отвечаю я. Ты все время знала? Нет, отвечаю я. А сейчас знаешь? Есть кое-какие догадки, говорю я.
Мы снова пьем, и он обнимает меня. Палуба под одеялом, должно быть, холодная, но мы этого не замечаем.
Никто не идет. На «Кроносе» мертвая тишина. Как будто судно отклонилось от своего курса, как будто оно теперь уносит куда-то нас двоих, только нас двоих.
Через какое-то время мы допиваем бутылку. Я встаю, потому что знаю, что что-то изменилось. Не может ли быть других люков в корпусе? — спрашиваю я. — Других способов избавиться от тела?
— Почему ты говоришь о смерти? — спрашивает он.
Что мне ему ответить?
— Как выведен якорь? — спрашивает он.
Мы спускаемся в твиндек. В ящике теперь лежат спасательные жилеты. Яккельсена нет. Мы идем по лестнице, через туннель, машинное отделение, туннель, по винтовой лестнице, и он открывает две задвижки и дверь размером метр на метр. Якорная цепь туго натянута посреди помещения. Наверху, на потолке, она уходит в трубу, через которую виден лунный свет и очертания брашпиля. Внизу она исчезает в клюз величиной с крышку канализации. Якорь подтянут под самый клюз. Места из-за него немного. Он смотрит на отверстие.
— Нельзя пропихнуть здесь взрослого человека.
Я трогаю стальную цепь. Мы оба знаем, что именно через это отверстие сегодня ночью нырнул Яккельсен.
— Он был очень стройным, — говорю я.
Капитан Лукас не брит, волосы его всклокочены, и похоже, что он спал не раздеваясь.
— Что вы знаете об электричестве, Ясперсен?
Мы одни на мостике. Половина седьмого утра. Остается полтора часа до начала его вахты. Желтоватая кожа его лица блестит от пота.
— Я могу заменить перегоревшую лампочку, — говорю я. — Но обычно при этом обжигаю пальцы.
— Вчера, когда мы стояли у причала, отключилось электричество на «Кроносе». И на части портовых сооружений.
В руке у него листок бумаги. Рука и бумага дрожат.
— На судах вся проводка проходит через распределительные щиты. Всякое подключение к сети осуществляется через предохранитель. Вы знаете, что это значит? Это значит, что на судне чертовски трудно устроить электрическую аварию. Если только ты не такой умный, что пойдешь прямо к главному кабелю. Вчера вечером кто-то пошел к главному кабелю. В те очень редкие мгновения, когда Кютсов бывает трезв, у него случаются минуты просветления. Он нашел причину аварии. Это штопальная игла. Вчера кто-то воткнул штопальную иглу в силовой кабель. Очевидно, при помощи пассатижей с изолированными ручками. А затем отломал игольное ушко. Особенно это последнее было хитро придумано. Ведь изоляция стягивается над иголкой. Место потом невозможно обнаружить. Если только ты, как Кютсов, не знаешь несколько хитростей с магнитом и индикатором полярности, и вообще, у тебя нет чутья на то, что надо искать.
Я вспоминаю, как возбужден был Яккельсен. С какой интонацией он говорил. Я все устрою, Смилла. Завтра все изменится. Я начинаю преклоняться перед его изобретательностью.
— Похоже, что во время этого затемнения один из матросов — Бернард Яккельсен — нарушил запрет и покинул «Кронос». Сегодня утром мы получили от него эту телеграмму. Это заявление об уходе.
Он протягивает мне бумагу. Это текст, напечатанный на телетайпе и отправленный с телеграфа «Гринлэнд Стар». Для заявления об уходе он довольно краток.
«Капитану Сигмунду Лукасу.
Настоящим я с сего момента прерываю свою службу на борту „Кроноса“ по личным причинам. Идите вы все к черту.
Б. Яккельсен»
Я поднимаю на него глаза.
— Меня мучает, — говорит он, — меня мучает подозрение, что вы тоже находились на берегу во время аварии.
Его лицо искажается гримасой. Куда-то пропал офицер, куда-то пропал весь его сарказм. Осталось лишь беспокойство, переходящее в отчаяние.
